Юлий Даниэль и все все все

Шуман влез на ходули, красно-белые полосатые штаны уходят в потолок. С божественной вышины он трубит в два горна. Если это трубный глас Страшного суда, то не исключено, что козлята побегут прямо со стола на зеленый луг. Если это иерихонская труба, то она обязательно что-нибудь скверное и опасное – разрушит.

На многих веревках с пола под своды взмывает Бог. Утвердившись вверху, Он шевелит громадными руками – готовит объятия человечеству, наломавшему дров. Там же, наверху, висит транспарант с текстом. Текст политический, участники читают его хором. Про планету, которая и есть неукротимый зверь, и про тех, кто ее укрощает, как мы надеемся, тщетно.

Толпе зрителей все время нужно было перемещаться. Оценив мою прыть в беганье по пустыне, зрители спрашивают как у посвященного:

– Почему в спектакле многие ничего не могут увидеть?

– Потому, – отвечаю, – что этот спектакль не для людей, а для богов.

И действительно: не было сомнений, что мы только что оказались свидетелями и участниками ритуала. Но при чем тут агитка с длинным текстом, который за пару дней до того нас попросили перевести? Текст был совершенно газетный, разоблачающий происки капитализма той самой лексикой, какая применялась к уличению капитализма в советской прессе. Мы с Людмилой Улицкой попытались придать ему некоторую литературную форму. Шуманы наши опыты отвергли. Кончилось тем, что Элка переводила сама.

Но такая агитка не просто уживалась с ритуалом: она была Шуману необходима как элемент политический и злободневный, для того чтоб непостижимым для нас образом утверждать политическую неангажированность театра, избранного им: театра кукол, о котором он сказал однажды, объединяя крайности его существования:

Его исторические корни скрыты мраком неизвестности, но связь их с шаманством и иными таинственными и малоизученными социальными явлениями не вызывает сомнений. В своих наиболее характерных проявлениях это также искусство анархическое, подрывное и неукротимое, которое скорее можно изучить по полицейским протоколам, чем по театральным летописям. Это искусство, которое и по судьбе своей, по духу не стремится вещать от лица правительств или цивилизации, но предпочитает свое тайное и самоуничтожительное место в обществе, в какой-то мере олицетворяя его демонов, но уж никак не общественные институты.

Раз в год Шуман устраивает у себя на ферме «Домашний цирк» – очередную акцию, еще одно явление концептуального искусства. В этот день на ферму съезжаются множество зрителей, а до того множество участников. С ними Питер проводит репетиции, ему нужны массовые шествия, участники которых пройдут пусть не очень стройно, но в масках. Приезжают с детьми, собаками и палатками, все улыбаются, включая собачек, которые не лают. Не плачут дети, свалившись с маленьких ходулей. Райское место.

Зрители размещаются на пологих склонах природного амфитеатра. Действие происходит ниже, на огромной овальной сцене, да и повсюду. Сюжет в общих чертах известен: злодеяние может произойти, но не произойдет – сработает ежегодное заклинание. Точка для этой акции выбрана безупречно, высшим силам удобно наблюдать это поучительное зрелище.

В 2000 году на Всемирной выставке в Кельне Шуману выделили отдельный павильон. Полчища кукол, сонмы масок, инсталляции: буржуи с жуткими харями, ангелы с бумажными крыльями, хищные маски демонов – все, что годами копилось на ферме в Вермонте, собранное вместе, выявило фигуру одного из самых сильных представителей современного авангарда. Модернизма, как он говорит.

Может быть, он и остался бы скульптором – если бы не ждал от модернизма гораздо большего, чем тот смог достичь со всеми своими волнами и спадами. Читая горькие слова Шумана о модернизме, отчасти понимаешь, почему он осмыслил авангардистскую скульптуру как куклу, почему ушел в кукольный театр, поверив в его абсолют.

Но можно не сомневаться, что никакой триумф в Европе, который ожидает его театр и его скульптуры, решительно ничего не изменит в образе его жизни и в его труде.

Мой невозможный друг Новацкий