Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Уже написано немало – увы, даже слишком много! – работ о той странной роли, которую сыграл безвестный крестьянин в событиях, предшествовавших русской революции, так что невольно задумаешься, стоит ли возвращаться к теме, о которой французскому читателю известно уже достаточно[3]

. Однако тем, кто оказался свидетелем событий, нравственный долг повелевает внести и свой вклад в попытки выявить правду, заслоненную таким количеством клеветы и фантастических россказней.

Эхо старых клевет, правда, похоже, и в самом деле затухает; теперь уже редко кто столь легковерно отнесется к одиозным рассказам, которыми двадцать лет назад пятнали честь и нравственное достоинство несчастной императрицы Александры. В наше время гораздо более общепринятым будет отношение к ней, предполагающее скорее снисходительную жалость, как к невротику, как к своего рода душевнобольной, утянувшей за собой в пропасть и свою семью, и свою страну. Самые снисходительные настаивают на ее патологическом состоянии, связанном с материнскими невзгодами, и видят в ее благоговении перед Распутиным лишь слепое доверие обезумевшей от горя матери к целителю своего больного сына.

Верно это лишь отчасти. Конечно, именно тем, как облегчал Распутин страдания больного ребенка, и были вызваны чувства, которые питала к нему императрица, и, казалось, ее доверие было тут оправдано. Но само это доверие вытекало не из роли целителя, приписываемой Распутину: оно ей предшествовало, оно основывалось на убежденности, что Распутину уготована еще бoльшая, избранная, благодатная роль – спасителя России. В глазах императрицы этот крестьянин, впервые представленный ей в страшный момент политического кризиса, когда уже раздавался над старой империей похоронный звон, этот крестьянин, о святости которого уже ходили слухи, был человеком из народа, посланным Богом для спасения Святой Руси. Потому что только от народа и могло прийти спасение, только от «мужика-богоносца», по формуле религиозного национализма, пропитавшего мировоззрение царицы. И для нее Распутин был прежде всего представителем такой народной святости, которую она училась почитать все те десять лет, что готовилась к роли, к которой стремилась: стать государыней, любимой народом, а не салонами, матушкой-царицей, понимающей и разделяющей религиозный идеал народных масс, хранительницей священных традиций. Воплощением такого идеала и стал для нее Распутин – и ровно в тот момент, когда традиции, казалось, уже рушатся, в тот момент, когда императрица просила у Бога залог спасения. И только потому, что в нем она увидела посланца Провидения, она и смогла настолько довериться ему, что даже посвятила его в болезненную тайну, ревниво оберегаемую от всех, даже от ближайшего окружения при дворе, – в тайну наследственной болезни, которую получил от нее наследник престола.

Чтобы правильно понять мировоззрение царицы, нужно сперва проанализировать генезис таких идей, проследить их развитие в рамках царской жизни, уже отмеченной судьбой в один из самых тяжелых моментов в истории. Конечно, несчастная государыня была прежде всего игрушкой этой судьбы. Но не следует думать, что политическая роль, выпавшая на ее долю в последние годы правления ее супруга, возникла по воле чистого случая. Также ошибочно будет видеть в этом всего лишь последствия капризов невротика. Эту политическую роль императрица Александра собиралась сыграть в полном убеждении, что она действует на благо страны. И если она тут ошибалась, то искренне, и эти ошибки, омрачившие ее в остальном твердые и ясные суждения, стали результатом не расшатанного воображения, а определенных идей, которые разделяла не она одна, плодом националистической мистики, уже утвердившейся в определенных русских кругах, которой она сама стала лишь отголоском. Об этом никогда не стоит забывать, если мы хотим понять очень сложную психологию царицы за пределами злых сплетен петербургского общества или исполненных ненависти нападок со стороны тех, кто боролся против всей той идеологии, поборником которой стала государыня.