Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Ему не нужно было – думал он – призывать дух прыжками и вращениями, как это делали вульгарные хлысты: он ощущал его излияние как действие освящающей благодати, подобно тому, как это бывало у величайших святых. Это убеждение давало ему уверенность, лишь укреплявшую его невероятную силу воздействия на нервных людей. Это воздействие ощутили на себе многие, пока, наконец, весть об этом достигла царского двора. Не будет преувеличением сказать, насколько велика была его слава как святого, как ясновидца-пророка задолго до того, как слухи о нем дошли до Санкт-Петербурга. В нем видели часто тот тип народной святости, грубой, но честной и глубоко искренней, который нередко оказывался выходцем из крестьянской массы, где пользуется огромным почитанием. Именно этот тип человека из народа, освященного пламенной верой, и увидели в нем не только легковерные толпы, но также подлинные и полномочные представители Русской Церкви, епископы – например, ректор Казанской духовной академии, горячо рекомендовавший Распутина в Санкт-Петербургскую академию. Именно из Казани один архимандрит (Хрисанф – глава Православной миссии в Корее) привез Распутина в Санкт-Петербург и представил его в столичной Духовной академии, где его уже ждали с нетерпением, как новоявленного святого чудотворца… Это все произошло еще за несколько лет до того, как о нем услыхала императрица.

Автору данной статьи довелось повидать Распутина в это время, еще до того, как двор удостоил его своей благосклонностью, в одном из петербургских салонов. Туда специально пригласили людей, интересующихся религиозными вопросами, чтобы они могли посмотреть на «святого мужика». Честно сказать, в тот вечер он не произвел особого впечатления. У него это был один из периодов упадка, и, кроме того, он был смущен, напуган светской средой, к которой еще не успел привыкнуть. Но вокруг него уже толпились приверженцы; некоторые дамы находили его «очень интересным», при том что он едва мог пробормотать несколько неуклюжих фраз, явно пытаясь сказать что-нибудь душеспасительное, но сбиваясь в: «Бог благ… Он любит тех, кто благ… Он не любит тех, кто не благ» и т. д.

Но уже тогда слышны были шепоты: «Ах, если бы его увидела императрица, он ей определенно понравился бы». Она его еще не видела, но все уже знали – а теперь делают вид, что забыли, – как притягателен был для государыни этот тип «смиренной народной святости»; знали, что уже несколько таких «святых» или «простачков» проникли во дворец и что царица любила беседовать с ними, что в ней вызывала глубокое восхищение смиренная и пламенная вера человека из народа. Столько людей все это знали, и все же несколько лет спустя все это позабыли, возмущаясь присутствием Распутина во дворце, и притворялись, что не понимают, что же могла найти императрица в этом «грязном мужике».

Нашла же она в нем то, что уже искала в других людях того же типа. Только ни один из них прежде не мог оказать на нее такого воздействия, потому что то, что у нее самой прежде было лишь смутной религиозной наклонностью, теперь, когда появился Распутин, стало навязчивой идеей, к которой привели обстоятельства, изменившие ее собственную психику.

Вот об этих ее изменениях мы теперь и поговорим.

*

За десять лет до первого появления Распутина в салонах Санкт-Петербурга столичное общество взволновали известия сначала о серьезной болезни императора Александра III, а затем объявление о предстоящей помолвке великого князя, наследника-цесаревича, с принцессой Алисой из Гессена. Болезнь императора и последовавший затем упадок его здоровья придавал этой помолвке исключительное значение, выдвинув внезапно на первый план молодого великого князя, с которым до того обходились почти как с ребенком, и молодую женщину, которой предстояло разделить его судьбу.