Юная Невеста

Можно теперь понять, каким образом трапеза, у большинства людей проходящая торопливо, в преддверии наступающего дня, в этом доме обретает вид сложной и нескончаемой процедуры. Как правило, за столом сидят часами, до самого обеда, которого в этом доме практически и не бывает, если иметь в виду итальянский вариант более ярко выраженного ланча. Только иногда, порознь или группами, некоторые встают из-за стола, но потом опять появляются – приодетые или умытые, – опорожнив желудки. Но такие подробности трудно заметить. Ибо за большим столом, следует сказать, собираются гости дня, родственники, знакомые, просители, поставщики, время от времени – власть имущие; священники, монахи и монашенки; каждый со своим делом. В обычае семейства принимать их так, в течение бурного завтрака, в обстановке подчеркнуто неформальной, которую никто, даже сами Господа, не отличил бы от сугубого высокомерия, позволяющего принимать гостей в пижамах. Однако свежесть масла и баснословный вкус песочного теста склоняют чашу весов в пользу сердечности. Шампанское, всегда ледяное и предлагаемое щедро, само по себе предполагает большое скопление народа.

Вот почему за столом для завтраков нередко собираются десятки людей одновременно, хотя семейство состоит всего из пяти человек, даже из четырех, поскольку Сын отбыл на Остров.

Отец, Мать, Дочь, Дядя.

Сын – временно за границей, на Острове.

Наконец, около трех дня, они расходятся по комнатам и через полчаса являются во всем блеске элегантности и свежести, что признано всеми. Основные послеполуденные (они не обедают!) часы они посвящают делам – фабрике, имениям, дому. В сумерках каждый трудится над собой – размышляет, изобретает, молится – или наносит визиты вежливости. Ужин, поздний и скромный, съедают как придется, без церемоний: над ним уже простираются крылья ночи, и мы склоняемся к тому, чтобы пренебречь ужином как некой бесполезной преамбулой. Не прощаясь, уходим в безымянность сна, и каждый как может противостоит ей.

Говорят, что на протяжении ста трех лет все в нашем семействе умирали ночью.

Этим объясняется все.

В частности, этим утром обсуждалось, насколько полезны морские купания, по каковому поводу Монсеньор, смакуя взбитые сливки, высказывал некоторые сомнения. Он прозревал в данном времяпрепровождении какую-то чуждую мораль, для него очевидную, которую, однако, не осмеливался точно определить.

Отец, человек благодушный и в случае надобности крутой, поддразнивал его:

– Будьте так любезны, Монсеньор, напомните мне, где именно в Евангелии говорится об этом.

Ответ, впрочем уклончивый, был заглушен звоном дверного колокольчика, на который сотрапезники не обратили особого внимания: очевидно, прибыл очередной гость.

Им занялся Модесто. Открыл дверь, и перед ним предстала Юная Невеста.

Ее в этот день не ждали, а может, и ждали, да позабыли.

– Я – Юная Невеста, – сказала я.

– Вы, – отметил Модесто.

Потом огляделся вокруг, изумленный, ведь неразумно было ей приезжать одной, и тем не менее нигде в обозримом пространстве не было ни души.

– Меня высадили в начале аллеи, – сказала я, – мне хотелось спокойно пройтись пешком. – И я поставила чемодан на землю.

Мне, как и было оговорено ранее, исполнилось восемнадцать лет.

– Я бы нисколько не постеснялась появиться на пляже голой, – высказывалась тем временем Мать, – если учесть мою всегдашнюю склонность к горам, – (многие из ее силлогизмов были воистину неразрешимыми). – Я могла бы назвать с десяток человек, – продолжала она, – которых видела голыми, я уж и не говорю о детях или умирающих стариках, которых тем не менее в глубине души тоже отчасти понимаю.

Она прервалась, когда Юная Невеста вошла в залу, и не столько потому, что вошла Юная Невеста, сколько потому, что ее появление предварило тревожное покашливание Модесто. Я, кажется, не упомянул, что за пятьдесят девять лет службы старик довел до совершенства горловую систему сообщения, и звуки, ее составляющие, все в семействе научились распознавать, словно знаки клинописи. Не прибегая к насильственности слов, покашливание – в редких случаях два подряд, когда требовалось выразить нечто особо связное, – прибавлялось к его жестам как суффикс, проясняющий смысл. Например, он не подавал к столу ни одного блюда, не сопроводив его точно выверенными колебаниями гортани, которым доверял свое собственное, сугубо личное мнение. В этих особых обстоятельствах он представил Юную Невесту свистом, едва намеченным, будто звучащим в отдалении. Все знали, что так он призывает к весьма высокому уровню бдительности, и по этой причине Мать прервала речь, чего она обычно не делала, ибо при нормальном положении вещей объявить ей о приходе гостя было все равно что налить воды в бокал, – она со временем эту воду спокойно выпьет. Итак, она прервала речь и повернулась к вновь прибывшей. Отметила ее незрелый возраст и заученным тоном светской дамы воскликнула:

– Милая!

Она не имела ни малейшего понятия о том, кто пришел.

Потом в ее мозгу, традиционно неупорядоченном, должно быть, сработала какая-то пружина, потому что она осведомилась: