Юность

16

А вы умеете танцевать кариоку? Я отрываюсь от стенограммы: нет, не умею. Смотрю на секретаря, для которого стенографирую, он очень красивый, но работы своей всерьез не воспринимает. Лениво развалился на стуле и отхлебывает пиво, которое стоит рядом с ним. Он громко зевает, не прикрывая рот рукой. Ну, устало произносит он, и откуда же мы такие? Мы сидим в огромном помещении в мансарде. Всё заставлено столами секретарей. Когда требуется наборщица, звонят в наш отдел, и управляющая посылает одну из девушек наверх. Работа эта мне нравится, но секретари приводят меня в отчаяние. Им бы только болтать, пока перед ними лежит голубая папка с красной надписью «Срочно!». Внутри — заявки на всё, что только возможно, и к каждой прилагается трогательное письмо с объяснением, что отказ практически приведет к самоубийству. Каждый заявитель пишет о неотложных, строго личных причинах: почему именно ему должны разрешить ввоз товаров. Я отлично танцую кариоку, но время сейчас рабочее и зарплата у меня теперь выше, чем когда-либо. Хватит уже хмуриться, улыбается секретарь, а то морщины навсегда останутся. Я стремглав несусь вниз по лестнице в комнату наборщиц, чтобы перепечатать письмо на чистовик. Это отказ, и я стараюсь смягчить тон письма и сделать его менее формальным подобно тому, как исправляла письма к братьям, хотя здесь это и не положено. Мне нужно полностью его перепечатать, придерживаясь стенограммы. Нас, молодых девушек, в отделе наборщиц примерно двадцать, и он напоминает школьный кабинет. За каждым столом по девушке, столы — в три длинных ряда. Во главе лицом к нам сидит управляющая, словно учительница, и, когда шум становится невыносимым, она строго шикает на нас. Все другие девушки — красивые: в узких платьях, на высоких каблуках и сильно накрашенные. Однажды одна из них решает накрасить меня — губы, щеки и глаза, и остальные подтверждают, что так я выгляжу намного лучше. Они считают, что мне стоит делать макияж каждый день, и я начинаю одалживать у Нины косметику, когда мы ходим гулять. Я закончила набирать все свои стихотворения на машинке — сидеть в комнате и стучать зубами от холода сил больше нет. И я продолжаю свою вечернюю жизнь с Ниной, хотя она на самом деле однообразна: и дни, и ночи в этот период проносятся как барабанная дробь перед самым началом представления на сцене. Ужасные годы работы у И. П. Йенсена позади, мне восемнадцать лет, и я вырвалась из семьи. В один из вечеров в «Гейдельберге» я танцую с высоким светловолосым молодым человеком. На обычных парней он совсем не похож, и манера говорить у него другая. Он спрашивает, можно ли угостить меня смёрребрёдом. В ответ я говорю, что здесь вместе с подругой. Ему это неважно. Будем есть смёрребрёд втроем. Пока он представляется, Нина смотрит на него признательно и немного — с удивлением. Его зовут Альберт, и одет он лучше прочих парней. Может быть, он учится в университете. Нам подают смёрребрёд и пиво, и я кручу в руках нож и вилку, подсматривая, как остальные используют эти предметы. Дома мы сначала нарезаем еду ножом, а потом просто едим вилкой. Альберт спрашивает, где я живу и кем работаю. Ему интересно, сколько я получаю и хватает ли на жизнь. В этом нет ничего особенного, но другие парни никогда не говорили ни о чем, кроме самих себя. Меня неожиданно распирает от желания рассказать Альберту о себе и своей жизни. Возможно, говорю я, скоро я буду зарабатывать больше. Потому что пишу стихи. Мне не нравится говорить об этом, особенно здесь, где так много шума, смеха и музыки. Но, кажется, больше ждать невтерпеж, и я не уверена, увижу ли Альберта снова. Ох, удивляется он, этого я не ожидал. Хорошие стихи? Он изображает улыбку, словно втайне забавляется надо мной. Меня это задевает, и я замечаю, как краснею. Да, отвечаю я. Некоторые. Может, помнишь что-нибудь наизусть? — говорит он, прожевывая кусок. Помню, отвечаю я, но здесь читать не собираюсь. Тогда напиши, спокойно предлагает он и подсовывает салфетку. Из кармана достает карандаш и протягивает мне. Какой стих написать? Какой самый лучший? Мне кажется чудовищно важным, что именно выбрать, я грызу карандаш и наконец записываю:

Голоса твоего не услышала,

Улыбку на бледных губах не увидела.

Но крошечных ног толчка —Не смогу забыть никогда.