Юность

На нем зеленый костюм и зеленый галстук. Седые густые кудри и седые усы — он то и дело подкручивает их между пальцами. Он носит старомодный воротник-бабочку, над которым слегка нависает двойной подбородок. Глаза синие, словно у младенца, и лицо розовое и прозрачное, как у детей. Жесты размашистые и щедрые, небольшие красивые руки — с ямочками у костяшек. Он приятен и любезен, и в его присутствии я быстро забываю про свою робость. Он не похож на херре Крога внешне, но всё равно чем-то напоминает его. Он тщательно изучает меню, прежде чем выбрать одно из блюд, и, не зная, что это такое, я заказываю то же самое. Он говорит, что неравнодушен к еде, и по нему это определенно заметно. Я же этот факт вежливо отрицаю. Признаюсь, что никогда не придаю питанию особого значения, и он со смехом отвечает, что и по мне это действительно заметно. Он считает, что я слишком худая. К еде нам подают красное вино, и я кривлю лицо от кислоты. Он говорит, всё от того, что я такая молодая. Когда повзрослею, научусь ценить хорошее вино. Он просит меня рассказать, как я живу и как его нашла. Я нервничаю и кажусь немного смешной: хочется выложить ему всё и сразу. Я упоминаю Альберта, и он лишь пожимает плечами, будто в этом ничего нет. С молодыми людьми никогда не угадаешь, говорит он и подкручивает усы: в некоторых веришь, а из них ничего не получается. В других не веришь, а они оказываются способными. Я спрашиваю его, способна ли я, и он отвечает, что этого нельзя предугадать. Он говорит, что те, кто не способен, — это ребята, которые приходят с одним стихом и заявляют: я написал его за десять минут. Если он это слышит, то знает: способностей у них нет. И что тогда? — спрашиваю я. Тогда я советую им стать кондукторами трамвая или заняться чем-нибудь другим, более благоразумным, отвечает он и вытирает рот салфеткой. Я рада, что не приписала, сколько минут ушло у меня на сочинение стихотворения о мертвом ребенке. Я и сама этого не знаю. Редактор кажется влиятельным человеком и вдобавок красивым. Может быть, другие и не находят его красивым, и Нина подумает, что он слишком старый и толстый, но мне всё равно. Он подает мне меню, чтобы я выбрала десерт, и я прошу мороженое: всё остальное слишком сложное. Редактор заказывает фрукты со взбитыми сливками. Я сластена, признается он, — всё оттого, что не курю. Официант обслуживает его с почтением и то и дело называет «редактором». Меня он именует молодой дамой. Могу ли я подлить молодой даме? Я отважно выпиваю кислое вино, и от него мне становится тепло и уютно. За окном темнеет, и на бульваре слегка покачиваются от ветра деревья. Они уже расцвели, скоро откроется Тиволи. Вигго Ф. Мёллер рассказывает, что любит весну и лето в городе. Распускаются деревья и цветы, и молодые девушки тоже распускаются, словно прекрасные цветы, пробившиеся из-под мостовой. Херре Крог говорил что-то похожее и тоже не был женат. Женатые мужчины, наверное, совсем не обращают на это внимания. Наконец-то я набираюсь смелости спросить, женат ли он, и, посмеиваясь, Вигго Ф. Мёллер отвечает: нет. Никто, говорит он, жалостливо всплескивая руками, не хочет меня брать. Я была однажды помолвлена, признаюсь я, но он разорвал помолвку. А сейчас вы не помолвлены? Нет, отвечаю я, жду правильного мужчину. Я пытаюсь заглянуть ему глубоко в глаза, но он не понимает намека. Я просто привыкла всё делать впопыхах и почти ожидаю, что он тотчас, прямо здесь, попросит моей руки. Ведь никогда не знаешь, что станется с человеком завтра. Он может получить письмо от другой молодой девушки, которая пишет стихи, например от Хульды Люткен, пригласить ее и совсем меня забыть. Он, должно быть, из тех, кто способен заполучить любую. С растущей ревностью я интересуюсь, какая она, эта Хульда Люткен, и при мысли о ней он заливается громким смехом. Вы ей не понравитесь, отвечает он. Она безумно ревнива к другим поэтессам, особенно если те моложе ее. У нее темперамент десятилетнего ребенка. Время от времени она звонит и спрашивает: Мёллер, не правда ли, я гений? Да-да, подтверждаю я, Хульда, ты гениальна. Тогда на время она удовлетворяется. Он приглашает меня на «Праздник пшеницы» в следующем месяце. На нем выбирают «Главную пшеницу» и «Главного сухаря» — поэта и иллюстратора, внесших самый большой вклад в журнал в течение года. Я спрашиваю, как нужно одеться, и он отвечает: в длинное платье. Когда он слышит, что у меня его нет, предлагает одолжить у подруги. На ум приходит Нина: ведь она приобрела себе длинное платье с открытой спиной для танцев в «Стьернекроен». Я соглашаюсь пойти с ним на праздник. Нам подают кофе в изящных чашечках, и редактор поглядывает на часы, словно пора расходиться. Мне бы очень хотелось посидеть подольше. Снаружи меня поджидает повседневная жизнь со срочными делами в офисе, вечерами в ресторанах, парнями, провожающими меня домой, и холодная комната с хозяйкой-нацисткой. Единственное утешение в этом существовании — горстка стихов, которых пока не хватает на сборник. Не знаю, как только людям удается издать целый сборник. Когда счет оплачен, херре Мёллер кладет руку на мою, покоящуюся на разноцветной скатерти. У вас красивые руки, говорит он, длинные и тонкие. Он хлопает меня по ладони несколько раз, будто отлично знает, что я не хочу расставаться, и будто пытается меня уверить, что не исчезнет из моей жизни в одно мгновение. Я замечаю, что почти плачу, сама не знаю почему. Хочется обвить его шею руками, словно устав после длинного-предлинного путешествия и наконец-то добравшись домой. Это безумное чувство, и я слегка моргаю, чтобы спрятать влажные глаза. Снаружи мы немного стоим вместе и наблюдаем за движением машин. Он ниже меня — удивительно, за столом это не было заметно. Ну, говорит он, пора расходиться по своим делам. Заглядывайте ко мне как-нибудь, адрес вы знаете. Он машет своей зеленой шляпой с широкими полями, надевает ее элегантным жестом и быстро удаляется по бульвару. Я стою и смотрю ему вслед — долго, пока он не исчезает из вида. Кажется, что мне суждено прощаться со всеми мужчинами: стоять и пристально смотреть им вслед под звук их шагов, что тают в темноте. И они редко оборачиваются, чтобы помахать мне.