Юность Куинджи

— Ба! Какими ветрами занесло тебя в Феодосию? — воскликнул Феселер. — Весьма рад приветствовать. — Он протянул руку, — Так вот о каком мужичке говорила Юлия Яковлевна. Теперь ясно.

Он взял Архипа под локоть и повел в сад. Заговорил быстро, приглушенно, словно задумал что‑то недоброе:

— Слушай меня внимательно. Гостевать здесь я буду недолго. Иван Константинович работает сейчас над большой картиной. Я делаю копию с оригинала. Шепну ему о тебе. Так что живи здесь и не отлучайся. Жди своего времени, оно скоро настанет. Завтра встретимся, покажешь, что успел сделать. А сейчас я очень занят — еду к заказчику. Да, попрошу Митрича — пусть принесет тебе краски. Пиши на здоровье… Смотри же, никуда не отлучайся!

Счастливый юноша закивал головой, а Феселер, оставив его на садовой дорожке, побежал к калитке.

Под вечер следующего дня Митрич принес коробку с тюбиками, кисти, банку с маслом Положил все на маленький столик, стоявший возле топчана.

— Феселер наказал, бери, — сказал он, тяжело опускаясь на скамейку. — Одолевает проклятая. Барин Иван Константинович сказывает — этоть по…подагра. Так по–ученому костолом в суставах называют. Молодым был — студеной воды не пужался. Мы, флотские, дюжими считали себя. А ныне вот — ноги ноют и не идут.

— Эт‑то, дед Юрко горячим песком ноги грел, — отозвался Архип. — Я его к морю водил.

— Стало быть, из флотских?

— Не знаю. Он ста–а-арый очень. Рыбак, наверное. На море любит смотреть. Правда, ослабел глазами.

— Из каких краев твой дед?

— Не мой он, Настин. Говорил, что родился в Крыму. Здесь ханы тогда были.

— Были, были, — подтвердил Митрич. — Енералиссимус Суворов их выгнал. А на море турков уже на моей памяти Нахимов и Корнилов бивали, — он вздохнул и перекрестился. — Эхе–хе–хе, не дожили до мирного дня. Сложили головы свои за батгошку–царя герои наши, матросские отцы — Нахимов и Корнилов. Потерял наш барин Иван Константинович верных приятелев своих. Который день опечаленный ходит. Смотреть на сердешного больно. Да кто такое разумеет? А! — Митрич досадливо махнул рукой, с трудом поднялся, опираясь о стол. — Пойду, стало быть. Барыня еще браниться начнет. А ты — того, рисуй. По надобности — красок еще принесу.

Дворник ушел, Архипу стало грустно–грустно. Наверное, Митрич такой же одинокий человек, как и он. И барыня заругать может. Ну почему так? Но тут взгляд его упал на коробку с красками, он улыбнулся, и печальные мысли вмиг улетучились.

Картонка у Куинджи была. Он пристроил ее на столике. Прищурил глаза, всматриваясь в белый прямоугольник, и, будто наяву, увидел холмистый горизонт и дорогу, извилисто уходящую к нему. По сторонам стояли одинокие кусты, и нещадное солнце палило их. Белесый воздух тяжело висел над землей… Видение недавнего степного пути ожило, заговорило в памяти художника.

Рисовал он быстро, мазки наносил плавно, легко. Уже спустились сумерки. Улеглось на покой недалекое море. Архип встряхнул головой и устало опустил руки. Огляделся и не поверил, что со всех сторон надвинулась темень. Жаль! Этюд не закончен, а жажда рисовать после вынужденного перерыва была неистощимой.

На рассвете, вскочив с топчана, он быстро умылся и принялся придирчиво рассматривать этюды. Вчерашняя восторженность прошла, глаз подмечал недостатки в цветовой гамме. Нет, не такой яркой видится ему крымская желто–зеленая степь. На этюде скорее приазовский пейзаж… «Надо поправить», — решил он, взялся за кисть, но так и застыл с ней. К навесу по садовой дорожке неторопливо шел мужчина среднего роста, широкоплечий, в длинном сюртуке нараспашку. Шапка черных волос обрамляла высокий открытый лоб, прикрывала уши и переходила в широченные бакенбарды, опускавшиеся чуть ли не до груди. Подбородок был выбрит, в уголках сочных больших губ затаилась улыбка. Позади него тяжело шагал дворник в неизменной тельняшке.

Куинджи непроизвольно напрягся, поняв, что к нему приближается сам Айвазовский. Иван Константинович улыбнулся и мягким голосом произнес:

— Ну, здравствуй, юноша! Покажи‑ка мне свои творения. Авось обрадуешь нас с Митричем.

То ли доброта, прозвучавшая в голосе художника, то ли мысль о том, что настала решающая минута в его жизни, помогли Архипу освободиться от скованности. Он повернул к Айвазовскому еще пахнущую красками картонку. Тут же достал из‑под топчана рисунки и два любимых пейзажа, нарисованные на досках, — берег моря с татарскими саклями и кипарисами, и тополя при луне.

Иван Константинович взял в руки одну доску, затем другую. Вытянув поочередно перед собой, долго и внимательно рассматривал их. Затем перелистал рисунки, написанные карандашом. Куинджи стоял от Айвазовского в трех шагах и еле сдерживал волнение. Перед ним был человек из незнакомого, загадочного и недоступного мира. Особого покроя костюм из самой дорогой ткани, медленные движения больших белых рук, неестественно длинные бакенбарды, тонкий аромат духов, исходивший от одежды художника, — все поражало воображение подростка.