Юность Маркса

— В такую же июльскую ночь, — говорил Кёппен, растянувшись на песке и глядя в небо, — погибла французская революция. Шел дождь. В ратуше, изнемогая от жары, заседали последние революционеры Конвента — Робеспьер, Кутон, Леба. Ночи — свидетели предательства и убийств. В темноте даже трусы становятся отважными.

— Варфоломеевская ночь, Вальпургиева ночь, Тысяча и одна ночь, — запивая колбасу вином, насмешливо говорил Рутенберг.

Но Бруно не был расположен на этот раз к шуткам и каламбурам. Он подсел к Марксу, о котором уже был наслышан, и осторожно вовлекал его в разговор. Поглощенный одной темой, он быстро сводил беседу к Евангелию и богу.

Карл отвечал вяло. Ночь волновала и его. Вокруг ничто не напоминало Трира, но запах скошенных трав, но шорохи птиц в кустах, но пряная духота…

Из дому приходили невеселые вести. Отец лечился в Эмсе. Он был болен, тяжело болен. При смерти был маленький Эдуард. А Женни… Она страдала от разлуки, от вынужденной лжи родителям. Вестфалены все еще ничего не знали об их тайном обручении…

— Я работаю над Евангелием все последние годы и могу сказать без колебаний, что в первых трех томах — уверен. Что касается четвертого, то доказательства еще не все собраны, поэтому будем говорить о первых трех. В Евангелии нет ни атома исторической правды. Этот напыщенный петух Штраус возвел здание на песке и напустил дыма, застилающего глаза даже зрячим. Нет ничего хуже современного апостола…

— Которого усмиряет современный министр народного просвещения, — подхватил Карл.

— Господин Альтенштейн вовсе не похож на нынешних филистеров в орденах и с раскормленными задами, — высокомерно заметил Бауэр.

— Вспоминаю, как я стал атеистом, — сказал Кёппен, приподнимая голову. — Собственно, до того я был язычником…

— Обычно, — прервал его Бауэр, — мы перестаем верить внезапно, без долгих колебаний, теряем религию, как невинность в раннем возрасте. Нередко мы мстим неверием богу за то, что провалились на экзамене, хотя перед тем усердно молились и давали обеты. Это самый ненадежный способ перестать верить. Атеистом можно стать так же, как ученым, лишь многое продумав и, если хотите, даже перестрадав. Настоящие безбожники пришли к истине через веру, через борьбу с ней.

Карл, отогнав мысли о семье, о Трире, внимательно слушал Бауэра. Обращаясь к прожитым девятнадцати годам, он не находил там того, о чем говорили Кёппен и Бауэр. Он не мог вспомнить, был ли когда-нибудь, как его отец, последователем деиста Руссо, произнес ли хоть раз слово «всевышний», придавая ему то значение, которое оно имело для юстиции советника. Он вырос между несколькими богами: суровым иудейским, которого чтил дядя-раввин Самуил, благодушным лютеранским, которому усердно молилась в кирхе Софи и с некоторых пор Генриетта Маркс, и античными богами, которых прославлял Виттенбах, рассказывая о неповторимом расцвете Трира. В этот мир богов Карл поселил и героев из «Песни о Нибелунгах», и рейнских сирен из баллад и сказаний. Сказка добивала религию. Он не штурмовал неба, которое никогда не казалось ему обитаемым.

— Увы, — воскликнул Карл с комическим пафосом, — я еретик с детства!.. Вы говорите, — добавил он, становясь серьезным, — что христианство не было навязано в качестве мировой религии древнему грекоримскому миру, а вышло из его недр? Это верно. Но чему, кому оно служило и служит? Вольтер говорил, что если бога нет, его следует выдумать, Почему? Не небо, а земля интересует меня.

Бруно поморщился.

— Ах, Маркс, вы стаскиваете идею с высоты принципов, абстракции.

Рутенберг, отчаянно зевая, полез в лодку, угрожая, что заснет немедленно, Кёппен, так и не досказавший, как он стал атеистом, ругался, вытряхивая песок, который, попав в ботинки, царапал ему ноги.

Приближался рассвет. Решили перенести вопрос о боге в докторский клуб, Кёппен разулся, растолкал Адольфа и взялся за руль, Поплыли в Штралау.

Время в рыбачьей деревне проходило быстро в чтении, спорах, мыслях о будущем.

Когда в огородах Штралау отцвели тыквы и созрела, превратившись в зеленые могучие бутоны, капуста, Рутенберг объявил, что пора возвращаться в столицу. Он самолично собрал и уложил вещи Карла, зная его рассеянность.

— Небо! — воскликнул он, складывая в баул книги. — В то время как я пил, волочился за девушками и мечтал о совершенном человечестве, ты, кроме неудобоваримого Гегеля, проштудировал эту груду премудрости! «Владение» Савиньи — раз. Дался тебе этот павлин, утверждающий мертвечину! Фейербах и Грольман — уголовное право — два. Но этот том весит добрую тонну, Бедный Карл!.. Бекон — три. Аристотель — четыре. Но зачем тебе «Художественные инстинкты животных»? Чтобы посрамлять ими двуногих ослов?

Бруно Бауэр и Фридрих Кёппен тоже торопили с возвращением в Берлин. Начинался театральный сезон. Следуя советам членов докторского клуба, Карл намеревался изменить уединенный образ жизни, который он вел на Старо-Лейпцигской улице.