Юность Маркса

— Ты прав, — говорил ему Бюхнер, снова обретший в бреду самого себя. — Я тоже раздавлен гнетом отвратительного фатализма истории. Человеческой природе свойственна ужасающая одинаковость, в человеческих отношениях есть неотвратимая сила, данная всем и никому. Величие — только случай, господство гения — кукольная игра, смешное сопротивление закону, который самое большее удается только познать, но господствовать над ним невозможно. Я не хочу более склоняться перед сановными ослами и уличными зеваками истории. Даже перед тобой, Дантон. Ты тоже жалкая пылинка, как мы все.

Утром Бюхнер проснулся обессиленный, больной, но мысль была прозрачна.

Георг, однако, не поверил улучшению и паписал письмо Минне Иэгле в Страсбург с просьбой приехать немедленно.

Доктор Цендер, к которому он обратился, только посмеялся.

— В двадцать три года умереть, — сказал он, прижимая руки к выпуклому животу, — это по меньшей мере неблагоразумно. Молодость должна все перебороть. У вас завидная наследственность. Значит, нужно хотеть жить. И будете жить. Французы заразили Европу модой умирать рано. Из-за чего только не мрут люди? Из-за чести, из-за любви, из-за слов, только не из-за настоящего дела. Слава богу, швейцарцы достаточно самостоятельны, чтобы не подражать подобной бессмыслице. Мы живем долго. Бросьте же хандру! Пейте кофе, ешьте мясо и обливайтесь холодной водой, дорогой друг. И, — доктор нагнулся к уху пациента, — женитесь скорее: это излечит вас от бессонницы. Кровать женатого человека всегда согрета.

Георг решил уговорить Минну не откладывать дальше с оформлением брака. Разве не ясна была отныне его будущность? Кафедра профессора, прочная научная репутация, спокойный быт, философские книги и анатомический кабинет. С революцией и всем тем вихрем идей и планов, которые страшили Минну, покуда покопчено. Август Беккер был прав, когда говорил, что он, Георг, после нескольких лет, проведенных во Франции, разучился понимать немецкий народ.

Георг звал Минну Иэгле. Он устал. Он надеялся воскресить силы, обрести волю к жизни в цендеровском быте, в воссоздании цендеровского идеала счастья. Жениться, обзавестись своим домом, мебелью, обитой бархатом, мягкой, как перина. Дети, сочельник, елка. Днем разлагающиеся трупы в анатомическом кабинете; с помощью скальпеля поиски разгадки жизни. Вечером — семейный круг. Покой, никаких поисков. Отдых…

— Я женюсь не позднее марта, — сказал Цендеру юноша. — Надеюсь, Минна полюбит Цюрих и согласится жить здесь со мной. Германия, подобно кукушке, жестокая мать и разбрасывает по свету своих птенцов. Я рад быть изгнанником, как Гейне, Бёрне и все лучшие.

После завтрака Цендер предложил подвезти Георга до почты. Следовало скорее отправить письмо невесте.

— Я сам любил когда-то, — сказал мечтательно доктор, вспомнив свою жену такой, какой она была восемнадцать лет тому назад.

Неожиданно для Бюхнера его посетили Сток и Пауль. Встреча потрясла друзей. Взявшись за руки, стояли они, оглядывая друг друга.

— Ты жив, цел? — возбужденно спрашивал Георг, когда нашлись слова.

Сток выпятил грудь и попытался принять задорную позу. Но получилось неубедительно. Бюхнер скоро заметил, что портной прихрамывает. Он понял причину, растерялся, принялся шагать из угла в угол.

— Я виноват перед тобой, перед всеми вами, — бормотал Георг. — Я, и только я, отвечаю за происшедшее. Я бросил своих друзей в тюрьмы, хотя обязан был знать, что всему нашему делу заранее грозила неудача. О, иллюзии и из них вытекающие ошибки, если не преступления…

Сток не позволил ему продолжать:

— Молчи! Ты не то говоришь, Бюхнер. Какая там вина?! Разве мы дети? Ну, били, ну, морили в тюрьмах. Знали, на что идем. Эка невидаль! На то и борьба. Беда и вииа наша в том, что свернули знамена, что все мы, как сверчки, полезли за печь. Вот если зря носили мы кандалы, тогда действительно предательство было.

Сток посмотрел на Пауля, вспомнив о своем отчаянии в день их встречи. Но отчаяние портного и в минуты горького разочарования не походило на горе Бюхнера.

— Знаешь что? — продолжал Сток, подозрительно озираясь по сторонам, — Надо устраивать не типографии, а пороховые фабрики. Надо взрывать тиранов, чтобы они трепетали не от страха перед словом, — это что! — а от страха перед пулей. Здесь, в Швейцарии, немало немцев. Можно сколотить хорошее тайное общество и, снабжая всем необходимым, отправлять надежных людей через границу. Две-три сорванных с плеч коронованных головы заставят мир призадуматься. Согласен, Бюхнер? Что ты скажешь на это?

— Я, — Георг печально засмеялся, — скажу словами героя своей недавно закопченной пьесы: «Я больше не могу». Шелестом своих шагов и дыханием я не могу создать шума среди этой тишины. Рассказывали мне про какую-то болезнь, при которой теряется память. Смерть должна быть похожа на это. Хорошая болезнь!