Юность. Музыка. Футбол

Как-то теплым (по местным меркам) июньским вечером, когда сумерки на всех основаниях могли считаться поздними и грозили вот-вот обратиться ночью, Карамбу с луком наперевес, привычно провожаемый серией крестных знамений, отсылаемых ему в спину стоящей на крыльце Авдотьей, ступил в абсолютно ночную чащу (в лесу-то ведь ночь наступает чуть раньше). Вдруг недалеко от опушки чуть ли не из-под ног выскочил совершенно белый зверь и, прошмыгнув справа налево, скрылся в высоких папоротниках. Все произошло столь стремительно, что об изготовке к выстрелу не могло быть и речи. Карамбу успел лишь признать животное. «Заяц. Белый заяц!» – в ужасе прошептал он. Карамбу отлично помнил народную ангольскую примету: если твой путь перебежит белый заяц – вперед дороги нет. Но пойти по пути суеверия – значит вернуться домой ни с чем. С другой стороны – заяц действительно был абсолютно белым – от ушей до хвоста, и эту нескромную вопиющую белизну не в силах была скрыть даже ночь! Наконец, поразмыслив над этим немного, Жоан Антуан предположил, что, возможно, старая ангольская примета здесь, в России, бессильна. Ведь духи, дающие знаки, здесь тоже другие, хоть и не менее опасные. А может быть, здесь белый заяц и вовсе – к удаче? Так, ободрив себя этой смелой гипотезой, Карамбу продолжил путь.

Более часа на пути его не встречалось ничего интересного, иногда лишь сверху ухали совы (или же духи в образе сов, ведь совы – часто не то, чем они кажутся), да словно ночные херувимы-хранители шелестели крылами забавные симпатяги – летучие мыши. Внезапно из облаков появилась Луна, и средь затейливых кружев лесных теней Жоан Антуан Карамбу увидел его. Стоя в тринадцати прыжках посреди небольшой полянки, теперь освещенной лунным светом, зверь с интересом обнюхивал кору одиноко стоящего пня. Да, это был шакал! Сомневаться не приходилось. Самый настоящий шакал, символ животной хитрости и сообразительности. В Анголе охотник, сумевший поймать или убить шакала, тут же получал всеобщее признание – похвастать добычей столь изворотливого и осторожного зверя могли немногие… Слава Духу Ветра – направление воздушных потоков в тот час не могло выдать зверю присутствие подкравшегося Карамбу… Первая стрела попала в шею, шакал тявкнул и захрипел. Следом выпущенная вторая вонзилась в заднюю ногу, после чего шакал, стремясь ухватить стрелу зубами, завертелся на месте. Третья стрела пригвоздила ухо шакала к пню. Карамбу тут же совершил нужное количество прыжков, подскочив к скулящему и бестолково сучащему лапами зверю, левой рукой ухватил за холку, а правой враз перерезал глотку.

Русский шакал, хотя и несколько отличался от африканского внешне, без сомнения являлся не менее ценной добычей. Искусно выпотрошив тушку, Карамбу положил трофей в мешок и продолжил ночной моцион под одобрительное уханье духов.

Утреннее пение петухов отозвалось в груди Ефросиньи Босовой смутной тревогой. Удостоверившись, что в огороде никого нет, Ефросинья пробежала вверх по улице метров сто, затем, вниз метров двести, и, наконец, опрометью помчалась к самой дальней, стоящей чуть на отшибе, избе – оповестить подругу о ночной пропаже. А может, и, чем черт не шутит – Маугли ейный что-нибудь видел? На бегу Ефросинья не переставала голосить: «Кони! Ко-ни! Кооо-ниии!». Но взывала она не к взрослым самцам лошадей. Так звали любимца семьи (а особенно дочки Настеньки) – верного пса-дворнягу, кличку высмотрел по телику муж Игнат. Днем Кони сидел на цепи, а ночью свободно гулял в огороде. Самоволки случались и раньше, но к завтраку Кони с довольным и слегка виноватым видом всегда возвращался…

Солнце еще не успело подняться высоко, но все говорило за то, что день будет жарким. Достигнув калитки, Ефросинья выкрикнула имя подруги и вошла во двор. Во дворе Авдотьи не было. Там ее встретил Карамбу, он приветливо улыбнулся, кивнул и почти без акцента сказал: «Здравствуйте!». Жоан Антуан стоял у разделочного пня, в левой руке он держал ногу животного, в правой руке был топор. Из-под ног его остекленевшими глазами взирала на Ефросинью недавно отделенная от туловища голова Кони.

На вопль Ефросиньи, по своей нечеловеческой пронзительности сопоставимый с возможным проявлением страданий голосистой свиньи, насилуемой несравнимо более крупным хищником, из дома вышла Авдотья, не любившая смотреть за разделкой добычи. Прошло несколько секунд, прежде чем останки животного, безумный крик Ефросиньи и недоуменно-растерянный вид Жоана сложились для Авдотьи в единую картину нелепой ночной трагедии. Тогда все трое пришли в движение. Ефросинья то взывая к небесным защитникам, то повторяя имя убиенного питомца, понеслась восвояси. Запричитавшая Авдотья запрыгала вокруг Карамбу, который, в свою очередь, не выпуская из рук топор и ногу Кони, пожимал плечами, лепетал на своем нерусском и беспокойно вращался согласно перемещениям хозяйки…