Юрьевская прорубь

Епископ заметил, что, по утверждению Дерптского совета старейшин, голубь с письмом отправлен из Русского конца. Но прибывший заявил, что своими ушами слышал, как русские говорили, что и по почерку, и по слогу письмо безусловно написано немцем. Когда же епископ сказал, что старейшины считают это хитростью, прибывший с жаром возразил, что русские не стали бы впутывать в подобное дело немца и что слова старейшин лишь выдают их попытку замести следы своей измены.

Гнев сдавил сердце епископа, а лицо его налилось кровью. Значит, проклятые бюргеры нарочно пустили его по ложному следу? Вот кого бы схватить и допросить с пристрастием! К сожалению, это не так просто, его власть, увы, небезгранична!

Ночью епископ почти не спал и теперь чувствовал себя разбитым.

Всё рассыпалось под руками в этом вонючем Дерите. Русских придётся отпустить. Весьма возможно, что магистр заподозрит в измене его самого, и ещё неизвестно, чем все это кончится. Да вдобавок ко всему нестерпимо болит голова — наверно, от греческого напитка. Епископ злобно взглянул на одну из бутылей, где на донышке ещё оставалось немного вина, и мысленно поклялся, что больше в рот его не возьмёт.

Давно уже он лелеял мысль найти себе замену и уйти на покой, взяв с преемника хорошую мзду. Сейчас эта мысль завладела им с новой силой. Ах, как было бы славно! Ему, собственно, много не надо, лишь бы полученных денег хватило с лихвой, чтобы безбедно дожить свой век где-нибудь в тихом, уютном монастыре солнечной Вестфалии. Пожалуй, не мешает прощупать настоятеля аббатства в Фалькенау. У него мошна тугая, а замыслы необъятные… Да, надо заняться этим не откладывая!

А пока необходимо сейчас же отпустить русских. Не следует понапрасну дразнить великого Московского князя — ведь по условиям мира Орден и Дерптский епископ обязаны охранять права и имущество здешних русских. Московский князь, слава Богу, занят с татарами и не требует дани, которую Дерпт обязан ему платить. Но зачем давать ему лишний повод вспоминать о ней?

Епископ уже взялся за шнурок звонка, чтобы отдать распоряжение, но в эту минуту бесшумно вошёл слуга в монашеском одеянии и доложил, что в замок явился городской старейшина Георг Фекингузен и настойчиво просит принять его, говорит, что у него неотложное дело. В полном недоумении епископ уставился на слугу. Но тот безмолвно и почтительно ожидал приказаний. Епископ велел привести Фекин-гузена сюда, в опочивальню, и стал с любопытством ждать. Что могло понадобиться от него этой амбарной крысе, которая, не задумываясь, перегрызла бы ему горло, если бы только могла?

Смеркалось. Епископ дёрнул за шнурок звонка, чтобы отдать приказание зажечь свечи, и вскоре в комнате столь же бесшумно появился другой слуга, тоже в монашеском одеянии, с длинной горящей свечой в руке. Он безмолвно зажёг свечи на столе и неслышно удалился. «Проклятые, — подумал епископ, — порхают по замку беззвучно, как летучие мыши!» Кряхтя и постанывая, он поднялся с постели, сунул ноги в растоптанные войлочные туфли и сел в кресло.

За дверью послышались шаги и вошёл Трясоголов. Епископ извинился, что по нездоровью принимает его в опочивальне. Трясоголов сел на предложенный ему резной дубовый стул, и на стену упала его огромная расплывчатая тень, которая ни мгновения не пребывала в покое. Трясоголова и вправду грызло беспокойство: если епископ уже допрашивал русских и Николка признался, дело плохо. Он вглядывался в лицо епископа, однако по этой багровой груше ничего нельзя было определить.

Епископ любезно предложил гостю попробовать недавно привезённого греческого вина, которое в Ливонии, как известно, большая редкость. Тень на стене отрицательно затрясла головой. Хозяин предложил рейнского — со своей далёкой милой родины. Но тень затрясла головой ещё сильнее. Гость объяснил, что уже десять лет не пьёт никакого вина. Тогда епископ, с разрешения гостя, налил себе и приготовился слушать.

Трясоголов без околичностей объявил, что, как ему известно, русские узнали о замысле магистра от покойного слуги его преосвященства достопочтенного Томаса.

Лицо епископа налилось кровью и сделалось такого же цвета, как нос. Он сказал, сдерживая ярость:

— Если вы пришли только затем, чтобы сообщить мне эту новость, могли и не трудиться. За покойного Томаса я ручаюсь, как за самого себя.

«Вестфальский окорок», — с ненавистью подумал Трясоголов, глядя на епископа, но ему сразу стало легче: «Значит, епископ ещё ничего не знает!»

Вслух он сказал:

— Соблаговолите выслушать меня, ваше преосвященство. Может быть, вы узнаете что-нибудь небесполезное для себя. Позвольте задать вам один вопрос: представляется ли вам случайностью, что письмо, посланное русскими, написано по-немецки?

— Я вообще не уверен, что оно послано русскими! — ответил епископ с ядовитой усмешкой. Трясоголов спокойно продолжал: