Юрий Тынянов

«Стариком» Ермолова называют и в «Кюхле», когда ему сорок пять лет, «стариком» видит его Грибоедов в «Вазир-Мухтаре», когда ему пятьдесят три года. Но «старик» «Кюхли» — это ласковое, доброе слово, это «старик чудесный», а в «Вазир-Мухтаре» старик «ошельмованный», и стариком сделали его отставка, одиночество, попранное честолюбие. И то, что «его время прошло, как и его дела». Но в том же «Вазир-Мухтаре» сказано, что Ермолов не был стариком ни в сорок пять лет, ни в пятьдесят три года, ни умирая. Только об этом Тынянов говорит сам, независимо от Грибоедова:

«Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: «Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу».

Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов.

И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок».

Ему было восемьдесят девять лет.

Между Ермоловым «Кюхли» и Ермоловым «Вазир-Мухтара» — восемь лет. Между отставкой и встречей с Грибоедовым — немного более года. И вот «тот любезный, искательный Ермолов, который при Александре владел Кавказом, замышлял войны, писал нотации императору, грубиянствовал с Нессельродом, более не существовал». А дальше сказано: «…не должен был по крайней мере. Каков же был теперешний?..» «Не должен был» — это мнение Грибоедова. «Теперешний» же был такой:

«Он закрыл глаза, и все вдруг на нем заходило ходенем: нос, губы, плечи, живот. Ермолов спал. С ужасом Грибоедов смотрел на красную шею, поросшую мышьим мохом. Он снял очки и растерянно вытер глаза. Губы его дрожали. Минута, две. Никогда, никогда раньше этого не бывало… За год отставки…»

Но Тынянов даже в «Вазир-Мухтаре» не особенно настаивал на том, что Ермолов сломлен. Тынянов настаивает на том, что сломлен Грибоедов. Ермолов же не сломлен, а «ошельмован».

Новое время, наступившее после расстрела восстания, сделало с Ермоловым то, чего «никогда, никогда раньше… не бывало», — физически надломило его. Сломленным нравственно оказался Грибоедов. Ермолов же был «низверженным монументом». Но «храм оставленный все храм, кумир поверженный — все бог». И поэтому «недовольные генералы», которых вместе с ним «тоже убрали на покой», шли к Ермолову:

«Бренча саблями или, если уж они были в отставке, просто дергая плечами, они хрипели вокруг низверженного монумента.

Они собирались в Москве к нему на Пречистенку, как тамплиеры в храм, как христиане в катакомбы. И монумент их благословлял».

Низверженный монумент сохранил право говорить людям то, что он о них думает. Грибоедову он говорит: Молчалин.

Тынянов в «Смерти Вазир-Мухтара» сталкивает ошельмованного Ермолова со сломленным Грибоедовым на декабристской теме, на «прошлом». Оказывается, что Ермолов верен «идеалу». («Идеал» Ермолова следует, конечно, видеть не в приверженности Пестелю. Полководца и декабристов связывала главным образом оппозиция александровскому режиму.) Но так как он встречается с Грибоедовым в последекабрьскую, зацветшую изменой пору, то его верность «прошлому» снимается «изменой» России в персидской войне, которую он как бы готов был совершить.

«Аббас-Мирза глуп, — сказал он, — позвал бы меня к себе в полководцы, не то было бы. Меня ж чуть в измене здесь не обвиняют, вот бы он, дурак, и воспользовался…

Сидя за столом, он командовал персидской армией».

Позже это повторено еще решительнее. «Ермолов разрабатывал персидский план войны против России», — думает Грибоедов, пораженный противоестественностью всего происходящего.