Юродивая

Я вскочила. Я вспомнила о Горбуне. Нельзя было терять ни мгновенья.

— Здесь высоко?

Он не понял. Уставился на меня круглыми птичьими глазами.

— Этаж какой?..

Мы спрыгнули с мата и подбежали к окну. Далеко внизу виднелась ночная земля. По камням набережной проползали, как жуки, редкие загулявшие людишки.

— Высоковато, — бодро сказал генерал. — Для моряка это пыль.

— Поцелуй меня, — сказала я, когда мы стояли у раскрытого окна, и соленый ветер с моря гладил наши лицо и волосы. — Согрей меня, спаси от лихоманки.

Он крепко обнял меня и крепко расцеловал в обе щеки.

— Вот оно, наслаждение, — сказал он важно, весело улыбаясь. — Вот она, страсть. Они воспевают сладость и сладострастие, и никто из них ничего не знает о любви. Они никогда не говорят о любви. Как будто ее и нет вовсе.

Я поискала глазами вокруг себя. Веревка. Мне нужна была веревка. Веревки не было нигде.

— Простыня! Найди здесь, в борделе, хотя бы одну простыню!

Мы вытащили простыню из-под сладко спящих, причмокивающих, закинувших ноги друг на друга в темном углу. Я надорвала белый лен зубами, разорвала полотно надвое, как опытная военная фельдшерица.

— Сестра милосердия, — ласково прошептал он. — Ловко у тебя выходит.

Я стала рвать простыню на мелкие кусочки, вить ленты в жгуты и сплетать, связывать один жгут с другим. Он понял. Лицо его засияло. Он стал помогать мне, вязал узлы мертвые, морские. Веревка получалась на славу. По ней можно было спуститься из неприступной крепости.

— Ручки, — шептал он, — умелые рученьки…

Мы закончили плести веревку. Я зацепила конец ее за болт оконного шпингалета, завязала крепко, затягивая зубами.

— Беги, — сказала я сурово. — Я во второй раз не убила тебя. Беги!

Он стоял передо мной с голой грудью, и я разглядела татуировку у него под курчавыми седыми волосами с обеих сторон грудной кости. Слева бежал волк, вытянув морду, оскалив пасть, справа виднелся крест, заключенный в круг.

— Смотришь?.. — спросил он смущенно. — На Зимней Войне сделали. Крест — Солнце, круг — Земля. Волк бежит — по жизни бежит. Жизнь — Белое Поле. Зимнее. Военное. В минах. Солнце встает над землей. Зверь — это тоже человек. Ты это знаешь лучше всех.

Я вспомнила горящие распятия и содрогнулась.

— Крест… это и казнь тоже. Страшная казнь.

Он помолчал, лаская ладонью мою руку, держащую конец сплетенной из простыни веревки.

— Но ведь и наш с тобой Бог, распятый на нем, — это Солнце. Это великое Солнце. И оно встает над землей каждый день. И каждый Божий день ты улыбаешься ему и любишь его. Прощай!

— Прощай, — сказала я. — Может, в третий раз увидимся. Бог троицу любит.

Он накинул френч, заправил его под ремень, перевалился через подоконник, вздохнул.

— Дай-ка мне там… на столе остались… всякая всячина… курево, спички, соль… Пригодится… На войне…

— А что, Война еще идет? — ребячески спросила я. — Там?.. В горах?..

Он уже висел на веревке за окном, и ветер гладил его седой ежик.

— Идет, — ответил он. — И будет идти. Пока я не вымету нечисть из живых душ. Пока я не скажу смерти «нет».

— А когда ты скажешь смерти «нет»? — спросила я, и горечь облила мне губы.

— Когда все силы выйдут из нее.

— Это будет скоро?

— Нет. Не скоро. Ты сама увидишь, какие сражения предстоят. Ты сама примешь в них участие. Хочешь ты этого или не хочешь. Ведь ты же отпускаешь меня на свободу.

Он заскользил вниз по веревке, сдирая себе ладони об узлы, морщась от усилий, надувая мышцы. Я придерживала веревку и поглядывала на дверь в зал. За дверью раздавались голоса, скрипели половицы, взрывалась ругань, лился серебряной водой кокетливый смех. Могли войти в любой миг.

— Эй! — крикнула я вниз. — Как ты там?..

— Лучше не бывает! — крикнул он снизу, уже стоя на земле. — Это тебе не с Мунку-Сардык в пропасть спускаться! Там, у нас, в горах… пострашнее будет!

Я различила в свете фонарей его улыбку. Он помахал мне рукой. Я спасла его, это была правда; это была моя правда, и я гордилась ею. Я сделала все просто и как надо. Теперь мог входить кто угодно. Меня могли высечь. Пытать. Поставить к стенке. Я сделала то, что должна была сделать.

Я понимала: он, убивающий людей, больше Человек, чем Горбун, кричащий о людском счастье и спасении. Значит, дело не в убийстве? А в чем тогда?!

Дверь отворилась наотмашь и стукнулась об стенку так, что доски затрещали. На пороге стояла накачавшаяся шнапсом и ликером Милли, с нею еще две голых девицы с поддельными алмазами на шеях, изукрашенных синяками укусов, и Горбун, с лицом в красных пятнах, с оскалом желтых зубов и вспухшим от тысячи поцелуев ртом.

— Ну что! — заорал Горбун, увидев пустой зал. Двое спящих храпели, теперь уже на голом полу. — Упустила! Выпустила!

— Я сделала это, да, — произнесла я с достоинством, подошла к столу и вылила в стакан из бутылки остатки шнапса, которым лечил меня генерал от лихорадки. — Выпьем за это, маленький человечек.

Я протянула ему стакан. Он ударил меня по руке. Водка выплеснулась мне в лицо, вылилась на босые ноги.