Юродивая

Она видела реки и моря, внутренность боли и час зачатья; свое прошлое и будущее всех; она видела, не видя, слепыми, от радости плачущими глазами своего рожденного ребенка, а я была ее повитухой, и ей было наплевать на меня, какая я, кто я, откуда взялась, зачем именно меня подослали к ней солдаты, по приказу или из милости. Она царила над временем, она была царица, маленькая женщина Цэцэг, а я была при ней слугой и мамкой.

И вдруг она увидела меня.

Разлепила запекшиеся, раскрашенные подсохшей сукровицей губы.

— А у тебя… — прошелестела сухим листом глотки, изодранной беспрерывным криком, — …дети есть?..

Что я могла ей ответить?

Что я не отомстила тем, кто отнял у меня сына? Что смешала воедино сон и явь, и не знала в снах своих и в яви своей, родила я дочь или уже отпела… дорогие, давно ль вас отпели?.. Как звали вас… как назову я вас позже… потом?.. Почему мне все время снится один и тот же сон — я лежу в железном ящике, и вместо моего тела, моих глаз, моих рук и ног, моих огненных волос к небу из железного короба взметается громадный столб бледно-золотого пламени, отчаянный костер, а снег вокруг блестит невыносимо, и маленький мальчик, мой сын, играет на арфе, сидя на снегу, освещаемый сполохами безумного костра, а маленькая золотоволосая, как я, девочка… моя дочь?.. а разве у меня есть дочь?!.. да, есть, ты же сама, в муках и терзаниях, искусав губы и кулаки, расцарапав живот и грудь, родила ее… нет, вранье, я ее рожала легко, это был праздник… красивый, долыса бритый лама принес мне в подарок ракушку с жемчужиной внутри… это было на берегу моря… снова моря… опять моря… только не холодного, а теплого… я назвала ее Цэцэг… нет, Мария… нет, Елизавета… а потом я держала ее голову на своих коленях, когда она уходила от меня… зачем дети уходят от нас?!.. а мы уходим от них… навсегда… туда, к звездам…

Она пришла ко мне снова… там, на зимнем рынке, солнечным утром… когда на миг приутихли выстрелы и разрывы… а я горела огнем в железном ящике, в котором на рынке держали мусор… я была большой огонь, а она — маленький… и зимнее Солнце глядело на нас обеих, и старый синеглазый мусорщик смеялся, глядя на огонь и на мою дочку, танцующую на снегу… под звуки арфы… арфы…

Солдаты показались из-под навешанных над входом в юрту ковров и тряпок.

— Ну что?! — заорали они, ввалившись в святая святых. — Родила эта коровища?!

Мальчик на руках у исчезающих во тьме юрты людей вопил и плакал не переставая. Его крики походили на мяуканье голодного котенка. Он набирал в грудь воздуху и кричал, кричал. Он говорил криком: ну что же вы сделали со мной, люди. Как было весело жить в Раю. Мне улыбался Будда. Со мной играли в прятки Белая Тара и Зеленая Тара. Меня качал на коленях Авалокитешвара. А вы, подлые. Зачем вынули вы меня из блаженного топленого молока, из сахарных рек и винных водоемов, где облака сбиваются в сливки. Зачем бросили в голод и холод. В войну и выстрелы. В ужас, бьющий из материнских глаз, когда крыши дацанов будут гореть, а мохнатые шкуры юрт — дотлевать на выжженной красной земле, а я буду лежать под горящей кровлей, и мать, белея от страха, уже не сможет доползти до меня — горящая крыша обвалится через секунду, и она не успеет выдернуть меня из-под пылающего окоема.

— Родила, родила! — подобострастно склонились в поклонах монголы. — С помощью Будды!.. И вот с помощью этой, — кивок в мою сторону, пинок мне под зад — я как раз наклонилась, чтобы взять из темных чужих рук орущее дитя и передать его умоляюще глядящей с кошмы, намучившейся матери, — расторопная оказалась, мы и не ожидали… это пленная?.. велите ее наградить, господин… мы у вас тоже в долгу не останемся…

Я неотрывно глядела Цэцэг в лицо.

Цэцэг глядела на меня, не мигая.

Она знала обо мне знание. Какое? Я этого не знала. Я чувствовала ее чутье. Я видела, что она видит меня насквозь.

Так мы с ней видели друг дружку насквозь, сияли прозрачно, как стеклышки.

— У меня дети есть, Цэцэг, — сказала я неподвижными губами. Мою речь могла расслышать только она, больше никто, даже стой он рядом. — Двое. Мальчик и девочка. Я их не знаю.

— Где они?..

Я скорее поняла вопрос, чем услыхала его.

— Они?.. — Я смотрела, как монголка пристраивает сына к груди, как всовывает ему в рот темную горошину набухшего молоком соска. Мальчик впился в черную ягоду. Белые сладкие струйки потекли по его подбородку, побежали по шейке на затылок. — Они… везде…

Цэцэг поняла.

— В прошлом и в будущем, да?..

— Да, да…

Я не хотела говорить об этом. Я не могла говорить. Я приняла у женщины роды, а меня пнули, как собаку, и сейчас снова уведут в чулан и запрут, и будут приносить еду в миске, как зверю, глумиться и потешаться надо мной. Грубые мужики. Война. Выхода нет.

— Цэцэг! — Я рванулась к ней. — Я умею говорить на многих языках не вслых, а мыслями! Я знаю, как лечить неизлечимые болезни! Я умею принимать роды и умею хоронить! Я воскрешать тоже умею!.. Ты здешняя, ты тут все ходы-выходы знаешь!.. Скажи мне, прошу тебя…