Юродивая

— Швырк, дзиньк, сверк, смерк, брямк, дряньк… дрянь времечко наше, а ты свари его заместо каши! А ты-то ведь баба, и ручонки твои слабы: не удержишь черпак да по головушке бряк! А слева — красный флаг, справа — Андреевский флаг, а что у тебя на заду?.. так по жизни со срамом и иду!.. Эх, эх, баба, лезвие у тебя под пяткой — а ты толечко прикидываешься святой: глянь, у тебя пробиты гвоздями ступни, и текут из них на снег красные огни: ух, глаза разбегаются!.. брусника, малина, рябина, бузина, облепиха… экое лихо!.. вот, вот они, собирай, в рот пихай, в кулаках, дави, глотай…

Он сунулся мне под ноги. Он жадно собирал под моими ногами рассыпи красных ягод, они катились неизвестно откуда. Вокруг скоморохи в колпаках с бубенцами валялись и катались в снегу, со свистом и гиканьем тузили друг друга, бузили в сугробах. Два старых скомороха — один рыжебородый, другой с лысой и желтой, похожей на лимон, головой — обнявшись и приплясывая, распевали срамные песни. Скоморох-кот давил в пальцах ягоды, разбрасывал их по снегу, ел, смеясь, нагло блестя белками веселых сумасшедших глаз. Я с ужасом глядела, как снег пятнается алым, кровавится. Кот шевельнул усами, вскинул ко мне морду и осклабился.

— Твоя кровушка, бабонька-зазнобушка!.. Твоя… А толку что, измучили тебя или распяли — все равно другие спят на пуховом одеяле!.. А ты в подворотне как жила, так и померла… и старуха принесла тебе в подарок уши от мертвого осла… и свечку в церкви за тебя не сожгла… Спи-усни… обними — не обмани… Пляши, скоморохи, — остатние дни!..

Он вскочил, весь облепленный снегом, и сунул свои усы ко мне в губы. Целовался он яростно и неодолимо. Я не могла оторвать его от себя. Мальчик меж нами, зажатый нашими телами, заверещал, заплакал. Услышав детский писк, скоморох выпустил меня из объятий, сделал мне нос, показал язык, высунув его аж до ключиц, перевернулся колесом — да так, колесом, кругом, вздергивая в небо ноги, и укатился внутрь пляшущей и прыгающей скоморошьей толпы.

А они все плясали, размахнувшись одним безумным, сшитым из клочков и лоскутов людских жизней, пестрым флагом на всю широкую площадь — и дядьки-радушники в кровавых сафьянах, и пацаны, окутанные рыболовными сетями и увешанные, для смеху, рыболовецкими блеснами: вот она, наживка для тебя, сорога и стерлядь, для тебя, огромный колючий осетр, всепожирающее Время! Подбежал другой, с морщинами на лбу, с исцарапанным лицом, с павлиньим пером в зубах, с червонным сердцем на грязной спине. Захохотал, заплясал вокруг меня.

— Ах ты, Ксенька, Ксенька, кровавая жменька!.. — затряс кудлатой собачьей головой. — Мешай саламату в чугунном чану — а народ не признает лишь тебя одну!.. Все равно народ тебя одну заплюет, хоть он в тебя как в зеркало глядится, народ! Я слюну-то серебряную с усов ложкой обтер… А ты как всходила, так и взойдешь на костер! А костер-то наш жгут с утра до вечера и с вечера до утра: это, вишь, у них, у царей, такая, знать, игра! Не отвертишься от огня, хоть в прорубь стерлядкой сигай!.. Из синей печи неба дернут тебя, как зимний каравай… А мне — от тебя — кусочек — отрежут! Оттяпают — возьми, дурак, на!.. — вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена, вот, скоморох, те подушка — для опосля гулянки — сна, вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!.. Ты мыслила — мы да в миру живем?!.. А мы лишь водкой бренчим в граненом стакане Божием… Гнись-ломись, поклониться мне утрудись, — в меня, скомороха, Ксенька, как в зеркало, поглядись! Себя ж увидишь! Забрюхатеешь, неровен час, ты, дура площадная, от всех площадных нас!…

Он перекувыркнулся на снегу передо мной раз, другой, третий; он катался под моими ногами на черном льду, дико смеясь, страшно скалясь, зубы его, как старая расческа, чернели пустыми дырьями. Налетели из-за угла его дружки, завели хоровод вокруг меня и сына, взмахивали сцепленными руками, кричали: «Наша царица! Ксенька, господенька, царица наша, жарена пельменька!..» Они исчезли, как провалились. На смену им выскользнули из тьмы другие скоморохи, побогаче. Эти были разодеты роскошно. Закутаны в красные, с золотыми кистями, знамена; в венецианский, иссиня-зеленый, как бок зимородка, бархат. Инородцы?! В русскую речь вплетались кабошоны неведомых словец. За поясами, за голенищами у них торчали ножи. Непростые это были скоморохи. Должно быть, это были не скоморохи-голь, а скоморохи-владыки — так победно, повелительно они глядели поверх бешенствующей поземки, поверх людских голов, сощурясь. Они кричали: