Юродивая

Маленькое движение. Нежное. Совсем незаметное. Ласковое шевеление сплетенных на затылке пальцев? Сжатие нежного теплого кольца вокруг грубого и резкого копья? Он не знал. Дыхание его пресеклось. Шальная пуля ударила в окно, круги и стрелы пошли но твердому стеклу, как по воде от кинутого камня. Почему пуля не попала в твой затылок?.. Потому что я знаю волшебное слово. Это ты мне его сейчас шепнула?.. Мне нельзя говорить, ибо твой рот охватывает и обнимает мой. Я немая. Ты же думал, что я дурочка, уличная корзинка. А теперь?

Когда пуля брякнула о стекло, в нем все оборвалось. Он брал приблудную овечку, а вышло, что он застрял в ней занозой. Не вытащишь. Он не на шутку испугался. Дернулся.

— У меня жена, дети!.. А ты… такая… да я теперь… обдумаюсь о тебе… жить не смогу…

— Сможешь, — сказала Ксения, отрываясь от его губ и снова крепко целуя его. — В этом вся и штука. Как ты любишь… что, кого ты любишь… изменяешь ли себе… прилепляешься ли к жизни, к миру сбоку, как рыба прилипала, или живешь сам, достойно, смело… радуясь небу, Богу, Солнцу… сердцу своему…

— Ну, пусти же меня… ну, пусти…

— Нет, это ты меня пусти… Ты же не отрываешься от меня… Ты вжимаешься в меня все сильнее… А мне на другом разъезде сходить… Иначе я в Армагеддон не попаду…

— Да я тебя в Армагеддон сам довезу!.. Сейчас… на иные рельсы перейду… все порушу… сам, как захочу, поезд поведу…

— А люди?.. А другие люди?.. Ты же их везешь… Им — в другие места надо… Они заплачут, закричат… Ты обманешь их… Разве ты так жесток?..

Они не разнимали рук, губ. Так стояли в темноте паровозной каморки, шептались рот в рот. Поезд летел. Летели рыжие косы берез за окном. Летел снег. Саваном укрывал усопшую землю.

— А разве я не могу сам выбрать себе жизнь?..

— …сломать все ради уличной побирушки?..

— Ты не побирушка… ты…

Огни летели. Они так стояли, обнявшись.

Машинист, не выпуская Ксению, прижимая к груди, выбросил руку назад, пошарил пальцами, вслепую нашел нужный рычаг, нажал с силой, потянул вниз, повернул.

— Все, — прошептал, обдавая ее лицо горячим табачным и винным дыханием. — Мужик я или не мужик. Я повернул. Все. Мы едем на твой Армагеддон. Вокзальные крысы меня загрызут. Не быть мне больше машинистом. Мы можем нарваться. Разбиться. Если я разобьюсь, похорони меня… слышишь… в Сибири, на берегу Байкала. Я там родился. Там красота. Не то, что в этом твоем каменном мешке, куда ты так стремишься. А еще лучше разбиться вместе.

Ксения прижала его сивую, перепачканную мазутом голову к своей щеке. Стрелка повернута. Синий свет горит. Они на всех парах мчат туда, куда ей надо позарез, и она уже ничего не сможет сделать. Значит, это судьба. Так было задумано. И сделано.

Снова снаружи застреляли. Пули изрешетили деревянную стену, вклепывались в тусклый металл. На пол сыпались осколки стекла. За время одного вздоха стрелявшие остались далеко позади, и поезд мчался, прорезая железной мордой толщу пространства, море темной, усеянной слезами, как алмазами, людской жизни.

Ксения и машинист стояли, сплетясь.

Нож разрежет их завтра. Завтра их распотрошат на пустой железной тарелке вокзалов, городов, площадей. Посыплют перцем пыли, польют маслом дождей, сахаром снегов завалят. Блюдо подано, о Господь. Вкусно ли? Сладко ли?..

А сегодня лепись, тесто, катайся в комок. Нет ничего слаще дорожного пирога. Его Ксения всю жизнь ела. Так поешь и сейчас. Ешь, пока рот свеж, завянет — сам не заглянет.