Юровские тетради

Ох, уж этот ситник! Валентин Фаддеевич аккуратно извлекал его из ящика и ставил на стол. Выпекался ситный в форме, похожей на папаху, пышный, белый, с коричневой корочкой. Взглянешь на эту папаху и чувствуешь, как слюнки собираются под языком. Иногда учитель спускался вниз, предлагал «поскребышу» кусок беленького. Прежде чем взять, Коля-Оля смотрел на меня или на мать, как бы спрашивая: можно ли? Я пожимал плечами: смотри, мол, сам, а мать кивала, и он протягивал руку. Белый хлеб — это же такое лакомство!

Был Валентин Фаддеевич брезглив. Войдя, он вытирал платком ладонь (пришлось ведь браться за ручку). В нем и во всех его манерах было что-то от барина: холеное напудренное лицо, высокомерная полуулыбка, крепко сжатые тонкие губы. Не мог я долго глядеть на его руки с длинными рябоватыми пальцами, которыми он, словно щипцами, цепко брал вещи.

В школу уходил не раньше и не позже, как за четыре минуты до начала урока, этого времени хватало ему для того, чтобы пройти до дома Лабазникова (теперь в нем помещалась школа), раздеться и причесать белокурые редкие волосы. Всех он сторонился, знакомств не заводил, в разговоры ни с кем не пускался. Но мы с Николой все же надеялись поговорить с ним обо всем, что нас беспокоило. Мы верили, что раз он учитель, то все может объяснить, дать надежный совет, как это делал в свое время Михаил Степанович. Ждали только случая, и этот случай подвернулся.

Как-то в воскресенье Валентин Фаддеевич спустился с верхотуры с ружьем и патронташем и попросил меня свести на Мокрушу, где, как он узнал, жируют зайчишки. Я быстро натянул валенки, шубенку — и на улицу. Проходя мимо Николина дома, стукнул в окно, и Колька тоже пошел с нами. Он и начал разговор. Притрагиваясь к ружью, которое учитель нес под мышкой, стволом вниз, он одобрительно прищелкивал языком:

— Добрая сталь! — И справлялся, где ружье ковалось, по виду, профессионально оценивал коваль, вроде тульское.

— Бельгийское, — сказал учитель.

Колька протер глаза, пригнулся к ружью.

— Да, не наше. Наша ружейная сталь воронее, крепче. Но ничего, и с таким можно походить…

Валентин Фаддеевич снисходительно усмехнулся и сказал, что много он не собирается ходить, и вообще он здесь человек временный.

— Неужто не понравилось наше Юрово? — выпучил Никола глаза.

— Я человек городской, и деревня для меня не совсем понятна.

— Вот те на! — разочарованно проговорил Никола. — А мы хотели спросить у вас кое-что.

— Например? — обернулся к нему учитель.

Тут уж мы оба принялись рассказывать, что произошло в деревне накануне его приезда. Патроны, самогон, смерть секретаря сельсовета. Нам велят «не егозиться», но разве можно все это оставлять так?

— А возможно, вам и следует прислушаться к этим советам? — пошевелил белыми бровями Валентин Фаддеевич. — Что касается секретаря, то он, как мне известно, пьяница. Жалеть таких, извините, я бы не стал.

Мы с Николой переглянулись, и у обоих сразу отпала охота разговаривать с учителем. Расхотелось идти и на Мокрушу и, наверное, вернулись бы, если бы он не попросил не оставлять его одного. Впрочем, охота продолжалась недолго. Нам удалось выследить лишь одного зайца, да и в того учитель не попал, промахнулся, чем мы были довольны.

С этого дня я перестал заходить в верхний закуток «ковчега». Одно было в голове — как бы поскорее вернулся Топников, чтобы встретиться с ним. Уж он-то все объяснит!

А пока мы снова по вечерам собирались в избе-читальне. Был теперь там и избач, он же и новый секретарь сельсовета, Виктор Курин, приехавший из большой дальней деревни Семыкино. Возраст Курина определить было невозможно. По глазам, в которых всегда светился задор, нельзя было дать ему и тридцати лет, а по согбенной спине и дряблой коже вытянутого лица запросто насчитаешь все сорок. Что-то неладно было у него с горлом и пищеводом, болезнь и сделала его человеком неопределенного возраста.

В читальне появились новые книги. Целую пачку прислал политпросвет, а еще несколько книг пришло от секретаря партячейки Топникова. Это были учебники политграмоты, беседы о ленинизме. Знал партийный секретарь, что прислать. Читали их вслух. Что было непонятно, пояснил избач. Но говорить ему было трудно — он хрипел, губы дрожали. Иногда он придерживал их, но не всегда мог унять, тогда срывался со скамейки, уходил за стенку в сельсовет, там глотал какие-то порошки, запивал из графина и, возвратившись, извинялся:

— Другой раз, ребята. Говорун, видите, я плохой. Давайте сами, что поняли. Как быть с буржуями, с кулаками-живоглотами и прочей нечистью? Ну-ка, — обращался он в таких случаях ко мне, — скажи, что завещал нам товарищ Ленин?

Я говорил, что товарищ Ленин (Ульянов) велел строить коммуны и колхозы, объединяться. Тут я для убедительности раскрывал книгу, присланную Алексеем и от корки до корки прочитанную мной.

— Верно! — подхватывал Курин. — А если нечисть будет вставлять нам палки в колеса? Что делать с разной буржуйской сволочью?

— Под молот ее, на наковальню! — гремел Никола.