Юровские тетради

— Видишь ли, в чем дело, дядя Андрей. Единоличника цепко держит старое. «Умники», правда, доказывали, что раз, мол, земля теперь принадлежит государству, то мужика ничто не может держать, он сам по себе придет к общему хозяйству, то есть к социализму. Замалчивают они о такой «малости», как средства производства. Плуг, лошадь, телега кому принадлежат? Крестьянину. Значит, он частный собственник. Он связан с этой собственностью пуповиной, а ее, повторяю, порвать нелегко.

— Оно — так! Признаться — я сам тыщу разов подумал, прежде чем решиться. Вчера, кажись, уж все, как быть, в протокол записали, а пошел с собрания да услышал ржание Гнедка — ну, сердце заныло. Прямо на двор, к нему, и прошастал. Прижался к шее, глажу морду — мяконькая она у него, быть, извини, бабья сиська, — а у самого комок к горлу. Я на свово коня, скажу тебе, годов десять сколачивал деньгу. Все по копейке да по гривне откладывал. Да глажу его, а сам думаю: не мой уж ты теперь, Гнедок, не мой, как только поведу тебя на общий двор? А дома баба добавила: не отдам, слышь, Гнедка, скорее, говорит, жизни лишусь, чем нажитой лошади. Пуповина, верно, все так… Она и держит. Не токо богача с его корнями, а и нашего брата простого мужика. И уж, будь добр, повтори, как Лениным говорено? Не затрудню тебя?

— Что ты, дядя Андрей. Вот послушай. «Пока мы живем в мелкокрестьянской стране, для капитализма в России есть более прочная экономическая база, чем для коммунизма… Мы корней капитализма не вырвали и фундамент, основу, у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве».

— Вот-вот, на мелком хозяйстве. Отсюдова и понятно, отчего забесились наши силантии. Потерять мужика — потерять хрип, на котором они сидят. Беситесь-беситесь! Худо-бедно, а половина-то откололась, в колхозе! Земельный шар вертится!

— Вертится, дядя Андрей!

— Не все по-ихнему. Будет и по-нашему! Ишшо разок спасибо тебе, друже, за прояснение. Теперь пойду. Николка, слышишь, стучит? Старается, забастовщик. А ты, хочу узнать, поживешь у нас?

— Охота бы, да некогда. Еще денек-два побуду и поеду. Дела ждут. Я и учусь там и работаю — уроки кое-кому даю. Надо!

— Уважаешь, значит, работку? Это, скажу тебе, хорошо. Без дела, как я разумею, у любого бы душа засохла. Дело — оно веселит. Слышь, слышь, как звенит-заливается наковальня? Николка! Побегу, прощевай! А то расшумелся, пожалуй, разбужу Кузю. Как он?

— Получше стало. Рану затягивает.

— Значит, поправится. Дело молодое. Но кто же это? У кого могла рука подняться? Петр, сказываешь, здесь?

— Приехал.

— Помоги ему бог найти злодея. Найти да в железы. Так вот! — выкрикнул он и осекся: — Опять расшумелся.

Но я давно уже не спал и давно догадался, что разговаривают Алексей и кузнец. За последние дни кто только не перебывал в нашем «ковчеге». Женщины приходили погоревать вместе с мамой о моей участи, мужикам больше всего нужен был Алексей, приехавший в Юрово после отцовской телеграммы. Днем он был со мной, а вечера проводил на собраниях, которые начались три дня назад, а кончились только вчера, когда в протокол были поименно занесены желающие вступить в колхоз. Всего набралось двадцать семей.

Алексей потерял голос на этих собраниях — так много приходилось говорить ему. Рассказывал, что досталось и Степаниде, и Софрону — председателю сельсовета, которые тоже с наступлением потемок и до последних петухов сидели на собраниях и по нескольку раз вступали в споры, после чего среди сгрудившихся голов поднималась чья-либо рука и раздавался голос: записывайте и меня! Алексей уверял, что без подготовленной почвы не было бы таких всходов: заметка взбудоражила юровчан, а выстрелы, кои были рассчитаны на их запугивание, наоборот, довершили дело — призвали людей к действию.

Что ж, если это действительно так, то хорошо, за это можно перенести любую боль. Ничего, дядя Андрей прав: все заживет, и мы повоюем! Только пожил бы все-таки здесь подольше Алексей. Уж больно хорошо слушать его, как он разговаривает с мужиками. И все по Ленину. Вот они, оказывается, где корни-то верной жизни, которые он искал.

Приходили к нему не только записавшиеся в колхоз. После дяди Андрея зашел Копенкин вместе со своей задиристой женой. Они просили рассудить, кто из них прав и кто не прав. Сам Паля Копенкин по-прежнему готов был податься в колхоз, надоело, говорил он, коровам хвосты крутить да по чужим людям мыкаться. Анюха же размахивала длинными красными руками: «А в колхозе что — не заставят пасти? Что ты другое-то умеешь делать?» — «Я печное дело знаю», — возразил Паля. «Господи, — ахала Анюха, — печник объявился, а у этого печника все печки дымят». Тогда Копенкин сказал, что в конце концов он согласится пасти колхозных коров, лишь бы не ходить по домам, Анюха стукнула графскую светлость по затылку: «Очумел? А корова? Наживали-наживали, и на тебе — последнюю в колхоз!»