Южный Крест

В Летнем саду, среди деревьев с загустевшей июльской зеленью, военный оркестр, сыграв старинный, екатерининских времен полонез Козловского, исполнял модные, любимые молодежью вальсы. На улицах, из растворенных окон слышались женский смех, мужские голоса, звон стаканов, гитарный перебор. За высоким дощатым забором, крашенным охрой, сочный басок, безбожно фальшивя, выводил что-то из алябьевской «Лунной ночи».

Вечер был хорош, пригожий балтийский вечер. Коцебу шел по Кронштадту неспешным шагом человека, исполнившего долг, заслужившего отдых. На душе его было грустно и светло. До окончания расчетов за экспедицию на «Предприятии» он решил поселиться в Английском трактире. В том самом трактире, где больше десяти лет назад, молодым лейтенантом, отмечал он свой последний береговой день с «Рюриковичами» — Глебом Шишмаревым, художником Хорисом, доктором Эшшольцем.

Хозяин трактира Томас, раздобревший, благообразный, встретил капитан-лейтенанта как старого знакомого. Капитану отвели большую комнату, уставленную потертой штофной мебелью.

Поднимаясь во второй этаж по скрипучей лестнице с резными дубовыми перильцами, Коцебу столкнулся с контр-адмиралом.

— Ба! — воскликнул адмирал. — Отто! Здравствуй, мой друг.

— Иван Федорович! Как я рад!

Они обнялись.

Крузенштерн приехал в Кронштадт из Петербурга (он служил теперь помощником директора Морского корпуса) посмотреть на сборы в кругосветный вояж «Сенявина»; на «Сенявине» уходил сын его Павел, восемнадцатилетний юнкер гвардейского экипажа.

Коцебу велел слуге подать ужин. Когда рюмки были налиты, Отто печально посмотрел на Ивана Федоровича, и тот, поняв этот взгляд, сдвинул брови:

— Осиротели мы, брат. Помянем графа Николая Петровича.

— Осиротели, Иван Федорович.

Они выпили, помолчали.

— А теперь скажи-ка, милый, как плавалось?

Коцебу коротко рассказал об открытиях в Южном море, о пребывании в Ново-Архангельске, о том, как с приходом чистяковской «Елены» зажглась в душе новая надежда…

— Неудачник я, Иван Федорович. Теперь-то, со смертью Николая Петровича, верно, все заглохнет.

— Думаю, Отто, что так и будет. Там… — Крузенштерн указал на потолок, разумея высшие сферы, — там экспедицию к Северо-западному проходу считают излишней, ненужной. А компания Российско-Американская без графа и пальцем не шевельнет. Деньги, как говорится, не голова — наживное дело. Вот деньги они-с наживают, а голову — никак.

Крузенштерн положил на рябчика ложку густой сметаны и продолжал:

— Кто знает, не будь того шторма, может, ты бы и обошел Ледяной мыс на «Рюрике»… Впрочем, неудачником зря себя мнишь. Путешественник, ступавший по землям, где до него ни единой европейской души не было, тот путешественник испытывает истинное счастье. Тебе же оно дано было. И не раз, мой милый, не гневи бога. Счастливец ты! Вот будешь в Петербурге, преподнесу подарок: первый том моего «Атласа Южного моря». В нем и твои открытия отмечены. Что ж до Севера… Знаешь ведь, у каждого свой крест. И у тебя свой…

И ласково усмехнувшись, добавил:

— Южный! Южный Крест. Под этим созвездием сделал ты знатные дела.

Коцебу смотрел на доброе, сильно постаревшее лицо своего флотского наставника. Легонько пристукнув ребром ножа о бокал и послушав тихий мелодичный звон хрусталя, он ответил, но не Крузенштерну, а самому себе:

— Да, мой крест — Южный… Южный Крест.

ХМУРЫЙ ЗАКАТ

Еще только сумерничало. Но он-то знал, что закат надвигается.

Словно с разбега, большого и многолетнего, продолжалась служба. Служба, но не служение. Он был моряком дальних походов. Он был искателем бурь. И нельзя сказать, что не находил их. Теперь же не было ни бурь, ни ослепительных гроз в тропиках, ни мучительного и сладостного ожидания возгласа марсового матроса, приметившего неизведанный берег.

Служба. Год за годом… Капитан второго ранга — офицер для особых поручений все при том же ревельском адмирале Спиридове. Командир линейного корабля, кронштадтского флотского экипажа… Перевод в столичный гвардейский экипаж. Будто б почетное, лестное назначение. Но это уж — милость, снисхождение. Он только числится за экипажем. Ведь казармы на Екатерингофском проспекте опустели: моряки-гвардейцы под начальством открывателя Антарктиды Фаддея Беллинсгаузена пешим маршем ушли на юг, на войну с турками. Их уже разместили на боевых черноморских судах, и сам Беллинсгаузен поднял свой контр-адмиральский флаг на корабле «Пармен». А он? Почему же он не с ними? В официальном документе объяснено: «уволен в Ревель для излечения болезни».

О, эта хворь, закравшаяся в его грудь после памятного шторма, эта злодейка выпустила когти. Она не смела согнуть Коцебу, когда он стоял на палубе третьего кругосветного корабля. Она таилась, караулила. Теперь пришел ее черед. Но болезнь не спешила. Медленно и верно она рушила человека, обладавшего когда-то железным здоровьем.

Он, однако, не так-то легко сдавался. Он писал отчет о плавании шлюпа «Предприятие», писал книгу этнографических этюдов о Калифорнии, об островах Южного моря — осуждал колонизаторов, печалился о туземцах.