Иван Болотников. Книга третья «Огнем и мечем»

— Поди, помните тот день, когда мы в степи на орду напоролись? Так вот, други, с той поры я вас боле и не видел. Мнил, в сече полягу, ан не вышло, Мурза Давлет, что под Раздорами лихо бился, приказал меня в полон взять. Аркан кинули, с коня стащили и погнали в Бахчисарай. А там мурза меня кизилбашскому купцу продал. Тот все ходил да языком щелкал: хорош урус. Много золотых Давлет за тебя взял, но еще больше денег я получу в Кафе. Повез меня в кандалах на невольничий рынок. Турки набежали. Будто лошадь покупали. На галеру привели, приковали к веслу. И началось тут мое морское плаванье. Едва ли не пять годов в трюме просидел. Хватил лиха, други. Жара, харч скудный, плети. Чуть ли не ежедень полосовали. Не так глянул — плети, на море штиль — плети, корсары[25] показались — вновь плети. Греби что духу, раб! Османцы за шкуры свои тряслись. Настигнут корсары — и прощай жизнь. Товары пограбят, купцов же — акул кормить. Вот и драли наши спины. Гребцы подолгу не выдерживали. Сколь их, горемычных, за борт выкинули! На всяких нагляделся. Мавры, индусы, венецианцы, греки… Почитай, всех инородцев перевидал. Славные были люди, о воле помышляли. Да не привел господь… Мекал, и мне не выбраться. Неволя такая, хоть в петлю кидайся. Да не кинешься. Ни днем, ни ночью цепей не отмыкали. И до того намаялся, други, до того душой извелся, что сатанеть начал. Раскуй меня, кажись, весь корабль переверну. Не раб — зверь лютый. Худо мне было в тюремной клетке, ох, худо, братцы… Как-то подступил ко мне турок с плетью, а я с силами собрался и жах его цепью. Из турка дух вон. К себе подтянул, ятаганом завладел и давай оковы рушить. Однако ж не успел: еще двое османцев в трюм спустились. Один на меня с ятаганом наскочил, заверещал: «В куски изрублю, гяур[26]!» Другой же помешал: «Не тронь московита. Восемь дней до гавани плыть, а гребцов и половины не осталось. Дохнут, собаки! Придем же в гавань — на рее вздернем». Так и не тронули: в море раба не подменишь. Неделя минула, с вёсельниками стал прощаться. Смерти не пужался. Уж лучше погибель, чем злая неволя. Об одном жалел: Русь родимую не увидел, в полюшке не постоял, буйными травами не прошелся, земле-матушке не поклонился. Хоть бы одним глазком на отчину глянуть! То-то бы легче на смерть идти… Прощаюсь с гребцами, и вдруг гомон заслышали. Чуем, по палубе турки забегали, пушки забухали. Никак корсары напали. Да так и вышло. Корабль наш немчины-разбойники захватили. С янычарами разделались — и в трюм. Лихой народ, отчаянный, зубы скалят. Что, гутарят, натерпелись? А ну выползай на свет божий! Расковали нас и на палубу вывели. Что тут в душе творилось, господи! Небо синее, чайки, воздух! Без вина охмелели, шалые стали. Ликуем, с корсарами братаемся. А те нас на свой корабль взяли — и в Венецию. Там-то и начались мои земные скитания. Едва ли не год по Италии бродяжил, потом на Русь двинулся. А Русь далече. Германию прошел, Чехию, Венгрию, Речь Посполитую. Сколь людей перевидел, сколь чудес насмотрелся.

— А ныне на Руси, батька! — обнимали атамана казаки.

Нечайка Бобыль тоже побывал в татарском полоне. Но полон его был недолгим: на Муравском шляху невольников отбил Федька Берсень.

— Повезло нам, — рассказывал Нечайка. — Мы-то с Васькой Шестаком позади тебя, Иван Исаевич, на ордынцев скакали. Врезались — и в сечу. С десяток поганых зарубили. Потом нас ордынцы заарканили. К татарскому сотнику в полон угодили. А тот жадный, дьявол. Все по степи рыскал да вот на Федьку Берсеня и угодил.

Узнал Иван Исаевич, что Берсень ходил с донцами под Азов, бил янычар, нападал на купеческие караваны и вернулся в Раздоры с богатой добычей. Казаки выкликнули его своим атаманом.

— А что с подлым изменщиком Васильевым?

— А его, батька, еще до прихода Федьки скинули, — отвечал Мирон Нагиба. — Как пришли мы с Жигулей в Раздоры, тотчас круг собрали, о Богдашкиной измене поведали. Круг огневался. Васильева саблями посекли. А вкупе с ним его лизоблюдов, что голытьбу предали.

— Да все по-старому, Иван Исаевич. С ордынцами бились, на море ходили, турок шевелили. Всяко было.

А ныне о царе Дмитрии Иваныче прослышали. Де, спасся от бояр Красно Солнышко. И мужику, и казаку всякие милости обещал. Дам-де Дону и пушки, и ядра, и хлеба, и цветные кафтаны, во все города впущать повелю. Снялись мы из Раздор — и в Путивль.

Мирон Нагиба привел с собой тысячу повольников. Донцы выбрали его походным атаманом. В есаулах же ходили Нечайка Бобыль и Устим Секира.

— А где ж Шестак да Берсень?

— Когда слух о царе прошел, ни Федьки, ни Васьки в Раздорах не было. Берсень на крымские улусы выступил, а Шестак на Волгу ушел гулять. Григорий Солома, уж на што казак домовитый, и тот не усидел. В ногайскую степь подался. Дикое Поле велико, батька.

В первый же день приезда Болотникова в Путивль князь Григорий Шаховской собрал на Соборной площади народ и произнес: