Иван Болотников. Книга третья «Огнем и мечем»

— Прости, воевода… Не шибко ладно в обозе. Мужик Сидорка Грибан семерых коней уморил.

— Как это уморил? — повысил голос Рязанец. — Да мне каждая лошадь дороже злата. С чего бы это они вдруг сдохли?

— А поди разберись, — развел руками Дема. — Намедни покормил, и всех будто холера унесла. Чудно, право.

— А ну пошли! — нахмурился Болотников.

Еще издалека заслышали шум. Зло, отчаянно ругались обозные мужики:

— Выпустить из него кишки, прихлебыш боярский!

— Удавить на вожжах!

Взметнулись кулаки, кнутья.

— Погодь, погодь, ребятушки! — зычным выкриком остановил мужиков Болотников.

Подвода. Вокруг — сдохшие лошади. На подводе лежит связанный Сидорка. Широкогрудый, горбоносый, заросший до ушей сивой нечесаной бородой. Глаза угрюмые, затравленные.

— Развязать, — приказал Болотников.

Развязали. Грибан сполз с телеги, поклонился.

— Нет на мне вины, воевода. Не морил лошадей.

— А это чья ж работа? — наливаясь гневом, повел глазами по мертвым коням Иван Исаевич.

— Не ведаю, не брал греха на душу. Завсегда берег лошадушек. Нет на мне греха! — с мольбой в глазах горячо произнес мужик.

Обозные вновь взвились:

— Не слушай его, воевода! Кони еще поутру живы были.

— Зелья подмешал, собака!

Лицо Болотникова ожесточилось, рука невольно потянулась к сабле. В одночасье кони не дохнут, уложила их подлая рука лазутчика. А давно ли, кажись, вывели на чистую воду «святого отца» Евстафия? Тот, вместе с сообщниками, рать крамолой мутил, царя Дмитрия Иваныча «беглым расстригой» называл. Теперь же за лошадей приялись, и не где-нибудь, а в пушкарском обозе, в самом нужном для войска месте. Наряд без коней — дохлое дело.

— Давно ли эта паскуда в обозе?

— Пятый день, воевода, — отвечали мужики. — Чу, с московского уезду к нам прибежал. От боярских неправд-де утек, лихоимец! Поверили, к походной кузне было приставили. Сидорка же к лошадям попросился. Дело-де свычное, всю жизнь за сохой ходил. Вечор закрепили за ним десяток лошадей. И вот дорвался, аспид!

Болотников еще ближе ступил к лазутчику!

— В мужичью дерюжку облачился, боярский оборотень! За сколь же сребреников Шуйскому продался?

В облике Сидорки разом что-то изменилось, глаза его дрогнули.

— Нешто тот самый?.. Постарел-то как, Иван Исаевич. Едва признал. Вон ты какой ныне, — глянул воеводе на ноги, усмехнулся. — Давно ли лапти-то износил?

— О чем ты? — резко и отчужденно бросил Болотников.

— Не признал, — протянул Сидорка. — Да и мудрено ли? Вон сколь годков минуло. Когда-то ты у меня в избе ночевал.

— В избе? — Болотников взламывает морщинами лоб и, еще раз зорко глянув на мужика, вдруг со всей отчетливостью увидел себя на лесной опушке середь крестьян, справлявших обряд «христовых онучей». Мужики злы, недовольны, понуро сетуют на горегорьскую жизнь.

Сидорка! Обозленный на бояр Сидорка из сельца Деболы. Крестьянин Сидорка, подаривший ему свои новые лапти.

Молвил тогда на прощанье:

«Спасибо за обувку, друже. Даст бог, свидимся».

И вот надо же так судьбе распорядиться. Свиделись!

В шатер вошел Матвей Аничкин.

— Лошади пали от зелья, Иван Исаевич… Прикажешь пытать Сидорку?

Болотников долго не отвечал. Худо было на его душе в эти минуты. Мужик из Деболов оказался боярским лазутчиком. В его торбе обнаружили зелье. И не только в торбе: зелье нашли и в Сидоркиной котоме, на что мужик лишь развел руками.

— Ума не приложу, православные. Не было сей скляницы в котоме. На кресте поклянусь!

Никто Сидорке не поверил. И все же Болотников отменил казнь. Ратники недоумевали:

— Что это с воеводой? Допрежь с врагами не цацкался. Чуть что — и голова с плеч. А тут? Ужель за измену пощадит? Неправедно!

Иван Исаевич впервые почувствовал недовольство рати, но что-то останавливало его покарать мужика.

— Не с руки тебе, воевода, предателя миловать. Повели вздернуть Сидорку, — упрямо настаивал Аничкин.

Не повелел.

— Нутром чую — не виновен сей мужик. Ты вот что, Матвей, покличь его ко мне. Сам хочу потолковать.

Толковал час, другой, но ни к чему расспросы не привели. Однако, когда Сидорка обмолвился о вознице из Красного Села, Болотников насторожился.

— Сказываешь, винцом потчевал?

— Потчевал, воевода. Добрый мужик, последнюю рубаху готов отдать. Сдружились, вместе ночи коротали.

Болотников и Аничкин переглянулись.

— Как твово знакомца звать?

— Овсейкой Жихарем. Нравный мужик. Сапоги, вишь, новехоньки мне подарил. Глянь, какая кожа, носить не износить.

— Добер Овсейка, — протянул Аничкин. — С чего бы так расщедрился?

— С чего? А бог его ведает, — простовато заморгал глазами Сидорка. — Знать, приглянулся я ему.

— Щедр, — крутнул головой Иван Исаевич. — А ведь из Красного Села. Слыхал о таком, Аничкин?

— Как не слыхать. Сидят в нем купцы да мужики торговые. Скупердяй на скупердяе.

— Приглядись к Жихарю.

Аничкин пригляделся. Спустя два дня, когда рать подходила к Орлу, вновь пришел к воеводе.

— Жихарь подсыпал зелье.

— Признался?

— Пришлось на огне поджарить. Не устоял. На Сидорке же вины нет.

Болотников повеселел: ныне повольникам можно спокойно в глаза глянуть. Нет хуже, когда меж воеводой и ратниками холодок пробежит.