Иван Болотников. Книга третья «Огнем и мечем»

Сгустившиеся сумерки остановили побоище. Войско Ивана Шуйского понесло тяжелый урон: свыше двадцати тысяч ратников погибло в калужской сече. Нелегко досталась победа и Болотникову. Тысячи повольников полегли под саблями врагов.

А впереди ждали новые кровавые битвы.

Часть IV

ОСАДА МОСКВЫ

Глава 1

ВАСИЛИСА

Уж сколь годов минуло, а кручина нет-нет да и всколыхнет сердце; вспадет былое, затуманятся очи.

…Пахучий бор, солнечная поляна в медвяном буйном дикотравье, избушка под вековыми елями. Она, в легком голубом сарафане, стоит на тропе. Алый румянец пожигает щеки, глаза счастливо искрятся.

Ждет!

Ждет сокола ненаглядного… А вот и он! Родной, желанный.

Кинется на широкую грудь, обовьет руками горячими, молвит:

— Люб ты мне, Иванушка. Все очи проглядела… Чего ж долго?

— Сенозарник, Василиса. Аль батю не ведаешь?

— Ведаю, ведаю. У батюшки твово всегда страда. Да ведь не все ж, поди, в лугах? Намедни дождь бусил.

— Аль соскучала?

— Соскучала, Иванушка. Худо мне без тебя.

Зацелует, заголубит…

Души в молодце не чаяла. Уж так-то слюбился! Но вдруг грянула беда. В Богородицком мужики страдные на князя Телятевского поднялись. А коноводом, чу, Иванка. Созвал он оратаев и дерзко молвил:

— Буде терпеть лихо! Побьем княжьих прихвостней и заберем хлеб. Айда на боярские житницы!

Княжьих послужильцев дрекольем поколотили, барское жито из амбаров вывезли. Вздохнули: с хлебушком! Но ни калача, ни пирога так и не отведали: в Богородское княжья дружина наехала. Пришлось Иванке из села бежать. Чу, в Дикое Поле ускакал. Он еще до бунта сказывал:

— Душно мне в княжьей отчине, Василиса. Тяжко! Ярмо такое, что шагу не ступи. Надоели оковы. На простор манит, в края вольные…

Умчал, улетел добрый молодец. Ни слуху, ни весточки.

И год ждала, и другой, и третий… Сколь раз за околицу выходила, сколь горючих слез пролила! Не вернулся, не прилетел красным соколом. Сгинул.

Одна утеха — сын. Весь в Иванку: те же буйные кучерявые волосы, те же пытливые глаза с широкими черными бровями, та же неторопливость в речах. В добра молодца вымахал. Рослый, крутоплечий, а и всего-то пятнадцатый годок. Нравом, однако, не в отца: мягкий, покладистый. Да то и лучше: дерзких земля не носит, лихо им по боярской Руси ходить. Никитушка, глядишь, при матери останется.

Малей Томилыч сына не обижал. Правда, в первое время не шибко жаловал: и худого не молвит, и добрым словом не обогреет. Поглядит неулыбой, обронит вскользь:

— Ты бы, Никитка, помене в избе сидел… Шел бы к ребятне на игрище.

Василиса заступалась:

— Не гнал бы его, батюшка. Опасливо ныне на игрища ходить.

Малей Томилыч и сам ведал: опасливо. Лихо на Москве. Разбой такой, что ни приведи господи. Голодень лютый! Озверел народ. Слыхано ли дело, чтоб люди людей ели?! Сколь напастей окрест! Намедни у соседа, подьячего Разрядного приказа, двое сыновей сгинули. Пошли вечор с холопом к родному дяде и не вернулись. Провожатого нашли у Троицкого подворья с проломленной головой.

«Святотатство, — супился Малей Томилыч. — Малых чад режут на куски и варят замест говядины. Человечьим мясом в лавках торгуют».

Вздыхал, истово крестился. Хмуро поглядывая на Никитку, думал:

«Василиса сыном живет, вся забота о нем. Знай лелеет да пестует. Ничего, опричь сына, не видит… Кабы не он, давно бы Василиса хозяйкой в доме стала, супругой доброй да желанной… Помеха мне Никитка. Прибрал бы его господь».

Винясь грешным мыслям, подолгу простаивал у киота, отбивал земные поклоны, горячо молился. День, другой ходил тихий и умиротворенный, но потом, так и не задавив в себе беса, вновь начинал коситься на приемыша.

«Покуда Никитка подле матери, не дождаться мне Василисиной ласки».

Норовил улестить женку[51].

— Неча сыну твому без дела слоняться. Возьму Никитку в приказ, грамоте обучу, в люди выведу. Поначалу в писцах походит, а там, коль усердие покажет, в подьячие посажу. Будет и с деньгой, и с хлебом, и с сукном. Без подьячего, женка, ни одно дело не сладится. Как ни крути, как ни верти, а подьячего не обойдешь. Ему и мужик, и купец, и дворянин кланяются. У державных дел сидит!

Но Василиса на приманку не падка.

— Спасибо на добром слове, батюшка. Но рано Никитушке на государеву службу. Мал, неразумен.

Малей Томилыч говорил с укором:

— Не все ж твому сыну за подол держаться. Вон какой жердило. Самая пора в ученье отдавать. Рассуди-ка умом.

Но Василиса рассуждала сердцем: покуда Никитушка не войдет в лета, она неотлучно будет при сыне. А там как бог укажет. Авось и дале с Никиткой останется. Тот женится, детей заведет; ей же — внуков нянчить да на молодых радоваться.

Малей Томилыч хоть и серчал, душой вскипал, но волю гневу не давал: Василису окриком не возьмешь, чуть что — и со двора вон. Обуздывал себя.