Иван Болотников. Книга третья «Огнем и мечом»

— Ведай же, народ православный! Я законный сын царя Федора. Родила меня матушка государыня Ирина Федоровна. Но не суждено ей было меня на царство пестовать. Злодей и всей Руси притеснитель Борис Годунов выкрал меня из царских покоев. В матушкину же опочивальню подложил девочку Феодосью. Та ж вскоре занедужила и преставилась. Зелья отравного в молоко Бориска подлил. Помышлял, злодей, и меня извести, да бог уберег. Спасли меня добрые люди, в дальний монастырь упрятали. А как в лета вошел, надумал я по Руси походить, поглядеть, как живет народ православный. Везде побывал, везде постранствовал. И всюду видел суды неправедные, поборы и мзды великие, лихоимство боярское. В тесноте и обидах живет народ! Худо сидеть ему под боярским царем Василием. Прослышал я о законном царе, дяде моем Дмитрии Ивановиче, кой ныне в Речи Посполитой сидит и рать копит, дабы на Ваську Шубника выступить. Прослышал и возлюбил за то, что люд подневольный помышляет от невзгод избавить. И в делах оных я дяде своему верный пособник. Целуйте крест царю Дмитрию!

Стрелец, скинувший воеводу с крепости, крикнул:

— Люб нам царевич Петр! Бей в колокола, встречай хлебом-солью!

Звонари кинулись на колокольни.

«Царевич» торжественно въехал в город.

Второй воевода, князь Юрий Ростовский, ходивший у Сабурова «во товарищах», затворился с верными послужильцами на своем подворье. Но оборонялся недолго. Казаки перевалились через тын и, кромсая воеводских челядинцев, ворвались в хоромы.

Юрий Ростовский, грузный, огневанный, неустрашимо разил повольников тяжелым мечом. Один из казаков выстрелил из пистоля. Князь зашатался, глухо звякнул о пол выпавший меч.

В покои быстро вошел «царевич» Петр.

— Воинство мое сечь, собака! На кол изменника!

— Сам вор и изменник, — тяжело выдохнул князь. — Смерд, подлый самозванец!

Царевич сверкнул саблей. Приказал:

— Голову на копье — и на Соборную площадь. Пусть город ведает: царевич Петр суров к изменникам!

Петр Федорович, устав от пиров и гульбы, отдыхал в воеводских покоях. Хотелось уснуть, да больно прытко драли горло пьяные казаки, заполонившие хоромы.

— Не унять ли? — глянул на «царевича» стремянный Митька Астраханец. — Пойду, пожалуй, Илейка.

Илейка, потягиваясь на лавке, позевывая, лениво отмахнулся.

— Пущай гуляют… Подай-ка квасу.

Митька подал и с разбегу плюхнулся на широкую, пышную, мягкую кровать; утонул в лебяжьих перинах, рассмеялся:

— И как тут токмо спалось воеводе? Чудно. Ни головы, ни ног не чую.

— Тебе б седло под башку.

— Во! И бабу под бок.

Илейка приподнялся на локте, лицо его стало недружелюбным.

— Еще намедни хотел тебе сказать. Девок-то не шибко соромь. Поутру посадские старосты жалобились, просили управу на тебя найти. Пошто девок бабишь?

— А сам-то? — прыснул в кулак Митька. — Не ты ль вечор боярску дочь тискал?

— Цыть! — бухнул кулаком о стенку Илейка. — Знай, чьих девок соромить. Посадчан же не трогай, не трогай, Митька! Да и купчишек зорить буде. Ты да Булатка Семенов пуще всех по амбарам и лавкам шастаете. Буде! Не ссорьте меня с посадом. А не то…

— Что «а не то»? Аль голову лучшему другу срубишь? — криво усмехнулся Астраханец.

— Срублю… срублю, коль поперек встрянешь.

— Вот ты как, — обидчиво фыркнул Митька. — А не я ль в твою пользу от «царевича» отказался, не я ль пуще всех на кругу горло драл? Век сидеть бы тебе в своем Муроме.

— Цыть! — Илейка запустил в Астраханца кувшином. Тот выскочил в соседние покои.

Илейка же откинулся на изголовье, закрыл глаза «Век сидеть бы тебе в своем Муроме».

Муром! Тихий, зеленый, деревянный городишко на Оке-реке. Вспомнился отчим Иван Коровин, огромный, тяжелый, неистребимо пропахший дымом. Отчима знал весь город. То был не только искусный колокольный мастер, но и первейший кулачный боец.

Ох, каким сказочным богатырем выглядел Иван Коровин на Оке-реке! В масляную неделю на лед высыпал весь город. В расписном возке подкатывал воевода; угощал народ вином и блинами, а затем, кутаясь в теплую шубу и воссев на «красное» место, степенно говаривал:

— Разгуляйтесь, молодцы. Покажите удаль.

Каждая слобода выставляла своего кулачного бойца. Посадчане, выводя «детинушку» в круг, напутствовали:

— Не робей, Васька! Постой за кожевников. Воевода деньгами и шубой одарит.

Васька опасливо косился на Ивана Коровина. Саженистый, кулачищи по пуду. Железный лом узлом завязывает, как тут не оробеть. А толпа знай задорит:

— Побьешь Ваньку Великого — по полтине скинемся. Боярином заживешь. Поднатужься, Васька!

Ванька же Великий — прозвали за рост — стоит руки в боки, ухмылка по лицу гуляет.

— Не бойсь, Васька, не бойсь, конопатый. Я тебя легонько. Плечиком толкну — и будя.

Васька наливается злостью. На весь Муром срам! Свирепо идет на Ваньку. А тому только того и надо: чем злей супротивник, тем дольше и постоит.

Но после второго удара никто не выдерживал, да и бил-то, казалось, Иван Великий вполсилы, как-то играючи, с прибауткой:

— Полетай, Васька, белу кашу хлебать!

Васька падал в сугроб.

Воевода сожалело качал головой: