Иван Болотников. Книга третья «Огнем и мечом»

Болотникову не спится, все еще теплится надежда на возвращение Семейки. Дорог ему этот мужик. Как-никак — сосельники, сколь годков вместе прожили, сколь страдных весен за сохой походили! Мужик-трудник, мужик-разумник, ныне всей рати слюбен, готов за народ и волю голову сложить.

Всплыло лицо Купрейки Лабазнова. Этот голову на плаху не положит. Ишь чего вывернул:

«Ни за Шуйского, ни за Дмитрия воевать не стану. Мое дело на своего хозяина молиться. Он для меня и царь, и боярин, и судья мирской».

«Да так ли? — воскликнул тогда Семейка. — А ежели купец задом к тебе повернется?»

«Не повернется. Человек праведный. Ни харчем, ни сукном, ни деньжонками не обижает».

«А коль убьют? Война».

«Нового хозяина пойду искать. Авось приветит. В рать же вашу ногой не ступлю».

Молвил, как топором отрубил.

У Ивана Исаевича защемило на душе. Вот тебе и крестьянин! Что ему народная рать и кровь людская, обильно пролитая за мужичье счастье. Пригрел купчик, показал алтын — и плевать ему на повстанцев. Вот и бейся за такого, отдавай тысячи жизней. А ежели таких много на Руси?

Смутно, черно стало на душе.

В полночь, с ударом колокола, Якимыч сполз с полатей, тронул Болотникова за плечо:

— Пора, родимый.

Иван Исаевич тотчас поднялся: он так и не уснул. Облачился в кафтан, опоясался кушаком, пристегнул саблю.

— Может, и я с тобой? — спросил Юшка, хотя уже давно все было решено.

— Нет. Жди Семейку.

Вышли во двор. Ночь черна, непроглядна. Ветер поулегся, но зато принялся бусить дождь. За невидимой Окой полыхнула молния, донеслись отдаленные раскаты грома. У Юшки сжалось сердце.

— Не ходил бы, Иван Исаевич. Опасно! Уж лучше я.

— Нет, друже, — твердо молвил Болотников. — Чему быть, того не миновать, — запихнул пистоль за пазуху (не отсырел бы порох), повернулся к старику. — Айда, дедко.

Болотников и звонарь пропали во тьме. Якимыч вел огородами, овражками и глухими переулками. Улицами же не проберешься: загорожены решетками и колодами, подле которых неусыпно бдят караульные с рогатинами. С тесовых крыш боярских и дворянских теремов доносились приглушенные, протяжные выкрики дозорных глядачей:

— Поглядыва-а-ай!

— Пасись лихого-о-о!

В одном из переулков Болотников оступился и ткнулся о забор. Забор оказался ветхим, накренился, затрещал. Громко, зло залаяла собака, за ней другая, третья. Встрепенулись караульные, решеточные сторожа, объезжие люди. Отовсюду вполошно донеслось: ай, что? Пасись лихого!..

В конце переулка послышались людские голоса и дробный цокот конских копыт. Огни факелов вырвали из тьмы бердыши и красные кафтаны.

— Стрельцы, — шепнул Болотников.

Спрятались за избу, замерли. Стрельцы проехали мимо. И все же с дозорными не разминулись: перед Никольской улицей, сворачивая к Успенскому собору, неожиданно наткнулись на трех пеших стрельцов с фонарями.

— А ну стой! Кто такие?

— Люди божьи, — смиренно поклонился Якимыч. — Идем на звонницу.

— На звонницу?.. Без фонаря, с саблей?.. Врешь, ананья!

Один из стрельцов направил на Болотникова пистоль.

— Идем в Разбойный.

— А может, полюбовно разойдемся, стрельче?

— Я те не девка. Двигай!

Пошли. Через несколько шагов Болотников резко обернулся, бухнул из пистоля. Стрелец осел наземь. Другой вскрикнул, отпрянул, рванул саблю из ножен, но опоздал: в багровом свете фонаря молнией полыхнула сабля; лохматая голова покатилась по бревенчатой мостовой. Третий стрелец, молодой и безусый (знать только поверстался), с испуганным воплем кинулся прочь.

— Ловок же ты, детинушка, — ахнул звонарь.

— Поспешим, дедко. Чуешь, как город взбулгачили?

— Теперь уж недолго. Лезь в пролом… Дале овражком.

Вскоре подошли к дощатому тыну, за которым высились хоромы в два жилья. Якимыч постучал в калитку; из оконца тотчас послышалось:

— Кого бог несет?

— Впущай, Ермила. С гостеньком я, — молвил Якимыч.

Калитка открылась.

В просторных покоях купца Григория Тишкова было многолюдно. На лавках сидели и шумно спорили калужские торговые люди. При виде Болотникова купцы притихли. Иван Исаевич снял шапку, перекрестился, молвил с поклоном:

— Здоровья вам, гости торговые.

Григорий Тишков ступил встречу, ответно поклонился.

— Будь и ты здрав, — повернулся к купцам. — То посланец Большого воеводы царя Дмитрия.

Торговые люди встали, поклонились.

— Честь и место!

Григорий Михайлович усадил Ивана Исаевича в красный угол. Оба (вместе с купцом Богданом Шеплиным) заранее договорились: представить Болотникова посланцем Большого воеводы, представить без имени.

Среди купцов Иван Исаевич увидел и стрелецкого пятидесятника.

— Свояк мой, Иван Фомин, — заметив настороженный взгляд Болотникова, пояснил Тишков. — Можешь говорить смело.

Иван Исаевич же заговорил не сразу. Надо было оглядеться, прийти в себя после опасной дороги, обрести уверенность, без чего с купцами толковать, что в бездонную кадку воду лить. Народ хитрющий, видалый. Ишь, как глазами жгут, будто на исповедь поставили. Попробуй слукавь — вмиг раскусят. Тертый люд!

— Допрежь позвольте передать вам земной поклон от Большого воеводы, — заговорил наконец Иван Исаевич. — Спасибо вам за дары, кои посланы от гостей калужских.