Иван Бровкин на целине

Все вечера за последнее время в этой деревне были похожи один на другой, — менялась только погода…

Но сегодняшний вечер — особенный: приезд Вани всколыхнул деревню. Девушки принаряжались у зеркал, парни расчесывали чубы и вывязывали яркие галстуки…

На улице уже льются звуки баяна…

Обычно любовные и лирические объяснения в деревне происходят в лунные вечера, по крайней мере так пишут в романах и повестях. (Правда, известно, что до сих пор и тёмные ночи никому из влюблённых ещё не мешали.) Но сегодня луна светила не только по этой причине — с приездом Вани случайно совпало полнолуние.

На улице было по-праздничному весело, а в доме Коротеевых разыгрался скандал:

— Почему в графине нет воды? — шумит Тимофей Кондратьезич, держа в руках пустой стеклянный графин. — Я спрашиваю — почему нет воды? — и он с силой бросает графин на пол.

Летят во все стороны осколки стекла.

— Ты что бесишься? — кричит на мужа Елизавета Никитична, укладывая в чемодан вещи Любаши.

Любаша лежит на кровати, уткнувшись в подушку, и рыдает.

Тимофей Кондратьевич подходит к столу, берёт телефонную трубку, набирает номер и говорит:

— Самохвалов, зайди, пожалуйста, в гараж и скажи Николаю, чтоб через десять минут подал машину. Скажи, пусть зальёт бензин — в город поедем.

Услышав слова отца, Любаша вскакивает с кровати, вбегает в большую комнату и, вытирая слёзы, категорически заявляет:

— Никуда я не поеду. Никуда!

— Нет, поедешь! — настаивает отец.

— Не поеду! Вот… и не поеду! Я уже взрослая, хватит! Никуда не поеду!

Тимофей Кондратьевич грозно приближается к дочери.

— Не выводи меня из себя, — и он сжимает кулаки.

Любаша бросает на отца злой взгляд.

— Не пугай меня. Я не боюсь.

— Ты хочешь встретиться с этим непутёвым? — укоризненно спрашивает у дочери Елизавета Никитична, стоя у раскрытого чемодана.

— Нет, я с ним не встречусь.

— Ну вот видишь, дочка, — неожиданно примирительно говорит Коротеев. — А я больше от тебя ничего и не хочу. Разве я могу тебя обидеть, глупенькая ты такая? — И, взяв за плечи дочь, прижимает её к груди. Голос его становится мягким, чуть ли не слезливым. — Доченька ты моя родная, — необычайно ласково говорит он. — Ты же у нас единственная; нет тебе ни в чём отказу… Для тебя мы и живем. Ты ведь нас не покинешь…

Любаша головой прижалась к груди отца. К ним подходит Елизавета Никитична. Тимофей Кондратьевич берёт её за плечи и тоже прижимает к себе.

И вот они втроём: мать, отец и дочь, глядят друг другу в глаза и кажется, между ними нет уже никаких разногласий и они навсегда помирились… навсегда!

В это время в дверях послышался стук.

— Это шофёр, — поморщившись, говорит Тимофей Кондратьевич. — Мы никуда не едем.

Стук повторился.

— Войди! — отзывается Тимофей Кондратьевич.

Дверь распахивается, и на пороге появляется Иван Бровкин.

Всего на свете могли ожидать в эту минуту Коротеевы, но только не этого…

Кажется, у Тимофея Кондратьевича отняли язык, лишили его воздуха, зрения… Он стоит на месте, совершенно потерянный, мигая глазами и не понимая, что происходит…

Хозяйка, наверно, впервые в истории этой семьи, не попросила гостя войти и тоже застыла на месте, удивлённая и испуганная.

Но оцепенение было прервано голосом Вани:

— Разрешите? — и, сделав несколько шагов, он входит в комнату. — Здравствуйте!

— Здравствуй, — после долгой паузы, с трудом, еле выговаривает Тимофей Кондратьевич, высвободив из своих объятий дочку и жену.

— Здравствуйте, Елизавета Никитична, — говорит Ваня.

Этот непрошенный гость ещё улыбается!

— Здравствуй, Ваня! — отвечает Елизавета Никитична, идя к нему навстречу. Она оглядывает его с ног до головы. — Боже мой! Как ты вырос… и какой-то совсем другой стал…

Любаша прислоняется к стене и широко раскрытыми от неожиданности удивлёнными глазами смотрит на Ваню.

Ваня смело, с несвойственной ему развязностью подходит к Коротееву, всё ещё стоящему на месте, и протягивает ему руку:

— Здравствуйте, Тимофей Кондратьевич!

— Здравствуй, Иван! — и Коротееев пожимает Ване руку.

Ваня поворачивается спиной к Коротееву, медленными шагами приближается к Любаше и еле слышно говорит:

— Здравствуй, Любаша!

Любаша немигающими глазами смотрит на Ваню и не может вымолвить ни слова.

— Любаша… — шепчет Ваня, не обращая уже никакого внимания на её родителей: ни на грозного для него когда-то Тимофея Кондратьевича, ни на Елизавету Никитичну. — Любаша! — повторяет он.

— Что? — голос Любаши еле слышен.

— Здравствуй!

— Здравствуй, Ваня, — шепчет она, словно боится произнести это громко, чтобы не вспугнуть своего счастья…

Вспомнив о хозяевах дома, Ваня снова обращается к ним, пытаясь за напускной развязностью скрыть своё смущение.

— Извините, но не мог не зайти к вам и не засвидетельствовать своего почтения.

— Чего тут извиняться? Садись, Ваня! — говорит Елизавета Никитична, выдвигая из-за стола стул и оправляя скатерть.

— Садись, садись! — всё ещё хмурясь, приглашает его Тимофей Кондратьевич.

Но Ваня, словно не слышав приглашения, поворачивается к Любаше.