Иван Федоров

— Знаю я хорошо, что, начиная с Брестского собора (1596 года), творят с ними (с русским населением в Польше). Знаю хорошо, что на сеймиках подают им надежды, а на сеймах шутят над ними: на сеймиках называют братьями, а на сеймах отщепенцами. Это я знаю; это все видят. Но чего они хотят от этого почтенного народа, этого я никаким образом понять не могу, потому что если хотят, чтобы в Руси не было Руси, то это дело невозможное, все равно, как если бы они хотели, чтобы море было у Самбора (около Перемышля), а Бешать у Данцига. Никаким умом, никаким усилием нельзя достигнуть того, чтобы в Руси не было Руси…

Эти слова польского князя, конечно, не встретили сочувствия не только со стороны польских панов, но даже со стороны русских ополяченных магнатов. Только трудовой польский народ, закрепощенный своими панами, как и западнорусский, был на стороне украинских и белорусских крестьян, а не польских панов; настроение масс польского народа, а не его правящей феодальной верхушки выразил Юрий Збаражский.

Но политика польских панов и иезуитов потерпела полный провал. Им не удалось ополячить русский народ. На зверства и жестокости панов, пытавшихся силой и издевательствами заставить народ отречься от самого себя, угнетенные русские, украинские и белорусские крестьяне отвечали рядом восстаний. Борьба против польских панов закончилась в конце концов освобождением Украины от их гнета. Это произошло уже после Ивана Федорова, но его книгопечатное дело, которое он делал и самостоятельно, и вместе с Григорием Ходасевичем, а затем с князем Острожским, сыграло немалую роль в исходе борьбы.

Глава восьмая

Смерть первопечатника

Отпечатав книгу, Федоров решил не оставаться более в Остроге. Во Львове у него была семья и свое дело. Кроме того, он не поладил с могущественным магнатом. На этот раз типография оставалась в Остроге. Князь решил продолжать издательскую деятельность. Он дал Федорову книги острожской печати для распространения во Львове и других городах.

Книг было около четырехсот. Каждая из них весила восемь фунтов. Чтоб увезти такой груз, потребовалось несколько подвод. С этими книгами, вместе с помощником Гринем, в конце 1581 года отправился книгопечатник в путь.

Теперь он ехал уже хорошо знакомой дорогой в город, ставший почти родным. Ехал по-прежнему с одной идеей, одним стремлением — открыть свою типографию. На этот раз он чувствовал себя тверже и увереннее. У него уже были и деловые связи и, главное, опыт. Больше он не станет унижаться перед богачами, наивно уговаривая и умоляя их, словно выклянчивая милостыню для себя. Теперь он и сам такой же деловой человек, как они. Если ему понадобятся деньги, ему не откажут в них, но это будет не подачка богача и не коварная милость вельможи, а обыкновенная денежная сделка. Они получат за свою ссуду достаточно большие проценты, и он ничем не будет им обязан.

Когда же типография выпустит новые книги, у него появятся собственные деньги, он расплатится со всеми долгами, расширит мастерскую, наберет учеников и помощников и тогда только по-настоящему поставит дело, «множае умножит» русские книги, совершит для своего народа то, что совершил Альд Мануций в Италии, то, о чем так увлекательно рассказывал когда-то в Москве друг Альда Максим Грек.

Славное было время тридцать лет тому назад, когда он, молодой и увлекающийся, жадно слушал рассказы ученого старца. Теперь у него самого такая же длинная и белая борода, какая была тогда у Максима Грека. Но странное дело, а может быть, и ничего тут нет странного, может быть, именно потому, что жизнь в тревогах, борьбе и скитаниях сложилась так, что эти тридцать лет промелькнули словно сквозь сон, до сих пор испытывает Федоров все то же ощущение, будто настоящие его дела впереди, будто настоящего своего искусства печатного он еще не показал миру. Поэтому-то и не замечает Федоров предательски подкравшейся старости. Он чувствует себя все тем же жизнерадостным отставным дьяконом, которому объявили царскую волю и сделали государевым книгопечатником. Он только приобрел опыт, уменье и уверенность в художестве своих рук. Но пора уже, наконец, приложить их к настоящему делу, пора осуществить свое призвание в жизни. Его типография даст родному народу все самые лучшие книги: они будут дешевле и красивее самых роскошных рукописных книг. Книжные люди, все, кто тянется жадно к печатному слову, будут вспоминать его имя с такой же хвалой и любовью, как вспоминал Максим Грек имя Альда Мануция.

Во Львове он остановился у сына. Сын завел книжную лавку, занимался переплетным делом. Женился. Жена Татьяна Антипоровна была местная уроженка. Пошли дети. О Москве сын вспоминал редко. Даже прозвище у него, хоть и по отцу, было уже на местный лад: он звался Иван Друкаревич.