Иван Грозный

— До вина и до девок горазд ты, а в государственности — в край слабоумен!

Уловив улыбку царя, советники угодливо захихикали. Борис с нарочитым восхищением приложился к руке Ивана и вставил своё смиренное слово:

— Надобно обернуть, чтобы не на царя, а на дьяков печаловались холопи, — и перевёл многозначительный взгляд на Грязного.

Объезжий голова достал из-за пазухи цидулу.

— Дозволь, государь.

— Сказывай.

— А пожаловал на Москву с челобитной на дьяков князь Симеон Ряполовской.

— Ряполовской? — брызнул слюной Иоанн и потянулся за посохом.

— Он, государь! (Грязной брезгливо фыркнул). Бьёт челом тебе и дожидается, не пожалуешь ли его милостью в Кремль допустить?

Развернув бумагу, он передал её Висковатому.

По мере того как дьяк читал, на лице Иоанна разглаживались морщины и задорней горела усмешка в глазах.

Царевич стоял у окна и, что-то соображая, зло кусал ногти.

Фуников тихонько наступил на ногу Борису.

— Сказывай. Самый срок.

Годунов нерешительно помялся и кивнул в сторону Вяземского.

— Афанасий бы обсказал. — Но, почувствовав на себе взгляд Иоанна, тотчас же готовно согнулся. — Вместно бы того Угря на Москву кликнуть да всенародно казнить за мшел. А с гонцами по всей земле весть возвестить: дескать, тако со всеми царь сотворит, кои над людишками бесчинствовать будут.

Царевич неожиданно закружился по терему. Грозный погрозил ему пальцем и наставительно, по слогам, прохрипел:

— Чтобы самодержавием быть, како и достойно великого государя, навыкай всякому разумению: Божественному, священническому, иноческому, ратному, судному, московскому пребыванию, житейскому всякому обиходу, — а плясанье ни к чему государю!

И зло Грязному:

— Абие того дьяка на Москву!

Покончив с делами, объезжий, Борис, Вяземский и Фуников пошли с царём в трапезную.

Иоанн наскоро помолился и, набив рот рыбой, повернулся к Грязному.

— Сказываешь — Симеон?

Объезжий вытолкнул языком изо рта непрожёванный огурец, смял его в руке и шепнул:

— А Шереметев с Замятней в сенях сдожидаются.

— Небось не наглядятся да не нарадуются друг на дружку?

— Спины кажут да рычат, яко те псы!

Он подошёл близко к царю и, коснувшись губами края его кафтана, таинственно прибавил:

— Сабуров-Замятня диковинку с собою привёз. Будто, сказывает, холоп содеял.

Фуников покашлял в кулак и точно случайно припомнил:

— Вяземской с Григорием темницы обхаживали. Промежду протчих жив ещё и холоп Симеонов, Неупокой.

* * *

Неупокой давно потерял счёт времени. Изредка, когда в подземелье доносились смутные шумы улицы, он рвался с желез, тянулся скованными руками к горлу и надрывно выкрикивал:

— Убейте! Не можно мне доле! Убейте!

Вопли бесследно тонули в липкой промозглой мгле.

Могильная тишина снова тягуче смыкалась, и узник понемногу впадал в обычное своё состояние оцепенения. Раз в сутки приходил дозорный, ослаблял на руках Неупокоя железы и тыкал в несгибающиеся пальцы черепок с похлёбкой. Во тьме, не шевелясь, дожидался дозорный. Чтобы продлить радость сознания близости человека, узник по капле лакал тёплую жижицу, чрезмерно долго прожёвывал крошки мякины и потом, когда всё было съедено, продолжал нарочито оглушительно чавкать и колотить гниющими зубами о черепок.

— Дышит! — прислушивался он, пьянея от счастья. — Дышит!

Остекленевшие глаза впивались в мглу, тщетно нащупывая фигуру дозорного. Смертельная тоска одиночества медленно сменялась призрачным покоем и смирением.

Но едва безжалостно раздиралась в скрипучем зевке серая пасть кованой двери, — лютая злоба обжигала грудь нестерпимым огнём и мутила рассудок.

— Каты! Убейте!

Сразу теряя слабые силы свои, он неожиданно переходил на сиротливое всхлипывание.

— Бога для… Не можно мне доле!.. Убейте!

И удивлённо чувствовал, как по щекам катятся слёзы, теряющиеся в кустарнике бороды.

Потом всё сливалось в странный надоедливый перезвон, таяли звуки, желания, — мысли и мозг охватывала цепенящая, мёртвая пустота.

И вдруг произошло что-то такое чудовищное, что может привидеться только в несбыточном сне.

— Не можно мне поверить тому! — ревел, узник истошным рёвом безумного. — Удур то!

А жаркие языки факелов тепло лизали грудь и лицо и раскалёнными иглами вонзались в глаза.

Дозорный грубо схватил узника за плечо и что-то крикнул.

Робко, точно боясь спугнуть видение, приподнялись веки, но тотчас же ещё плотнее сомкнулись.

— Жив, что ли? — донеслось как будто из далёких неизмеримых глубин и живительными росинками коснулось сознания.

— Ты, что ли, и есть Неупокой?

— Яз.

Дождавшись, пока узник успокоился немного и мог воспринимать человеческую речь, Грязной и Вяземский приступили к допросу…

Перед вечерней Неупокоя спустили с желез. Освобождённый узник сделал движение, чтобы броситься к двери, но потерял равновесие и грохнулся без памяти на каменный пол.

Очнулся он на другое утро в избе для пыток.

«Сызнов!» — змеиным холодком пробежало по телу.

Размеренно облокотившись на дыбу, с благодушной улыбкой поглядывал на Неупокоя какой-то маленький старичок.

«Кат!» — сообразил узник и щёлкнул зубами.