Иван Грозный

Оглянулась — Штаден! Вот черт его принес не вовремя.

— Вы так озябли, фрау Катерин?

— При вашем появлении я и совсем замерзну. Зачем вы пришли? Кто вас сюда звал?

— Я не решился из скромности задать вам этот же вопрос. Я просто гуляю, любуясь московскою весной.

— Вы, кажется, любуетесь на все московское. Не слишком ли выдаете вы себя, герр?

— О, не беспокойтесь! Меня московский дюк в отборную дружину за верность взял. Я отныне опьришнык. Смешное слово.

— Повторите по-русски.

— Опьришнык!

Штаден громко расхохотался и, как показалось фрау Шиллинг, нарочито, преднамеренно громко.

И в самом деле вскоре, услыхав его хохот, к ним вышли дьяк Гусев и Керстен Роде. Они удивленно осмотрели Штадена и Шиллинг.

Генрих Штаден хотел вызвать ревность у Керстена Роде, зная о том, что было между атаманом и фрау Катерин, и вдруг увидел добродушную, спокойную усмешку на лице корсара.

Шиллинг, возмущенная равнодушием датчанина, быстро подошла к нему и строго сказала по-немецки:

— Покажите вашу левую руку.

Он, смеясь, протянул ей свою руку.

Она с ужасом отшатнулась, схватившись за голову:

— Где же тот перстень?

— В Лондоне.

— Зачем он там?

— Он украшает теперь не такую грубую руку, как моя. Моя рука недостойна такого украшения. О, этот пальчик! — блаженно закатив глаза к небу, воскликнул Керстен. — Наконец-то ваш перстень нашел свое настоящее место.

Лицо фрау Шиллинг позеленело.

— Разбойник! — взвизгнула она. — Что ты сделал? Я спасла тебе жизнь…

Керстен расхохотался. Гусев невольно зажал уши. Большие сильные зубы Керстена напоминали что-то звериное.

Штаден схватил фрау Шиллинг и зажал ей рот:

— Вы — немка! Не унижайтесь. Я не позволю смеяться над вами… Уйдем!.. Скорее уйдем отсюда. Несчастная!

Керстен Роде с презрением плюнул в их сторону и вернулся обратно в избу. За ним, пошатываясь, последовал и Гусев.

— Немка с ума сошла! Что она болтает? Жизнь! Она мне жизнь спасла. Дура!

Генрих Штаден с силою увлек подальше от Дацкой избы барахтавшуюся в его объятиях Катерину.

— Вы обезумели, фрау? — трусливо шептал он. — Мы убьем вас. Вы не умеете держать тайну! Вы предаете нашего императора. Вы преступница! Я подошлю к вам тех, кто покарает вас. Трепещите!

Окунь и Беспрозванный сидели на берегу Яузы, в тенистом месте, оба хмельные, оба веселые и разговорчивые. Сидели в обнимку.

— Кирилка, никакое море нам нипочем!.. Нагляделся я на заморских мореходов. Шлепают они в спокойных, ровных водах… кричат много, без толку…

— Правдивое слово молвил, Ерофей… Волну горлом не возьмешь… Ледяные горы на них бы напустить… Поглядел бы я…

— Хотел сказать я тому Керстену: «Указчик Ерема, указывай дома. Обидно мне под твоей рукой быть». Ужли государь не нашел своих людей? Да кликни он клич на Поморье — што народу набежит, корабленников своих, поморских… Не всуе Осподь Бог оставил на нашу долю Студеное море. А тут выходит: не наше дело сделать, а наше пересудачить. Обидно, брат. А в Дацкую избу нас и не позвали, будто мы не стоим, будто мы последние люди…

— Ладно, Кирилка, грешно на батюшку осударя роптать… Как он укажет, пускай так и будет. Дай Бог ему когти, только бы не нас драть. Мы еще ему пригодимся.

— Бояр да князей, скажу положа руку на сердце, Ерофей, ей-Богу, мне нисколь не жалко. Вон у нас был из Москвы боярин, в Холмогорах. Коли ему говорят «дай», так он ни за што не услышит, а коли «на», так услышит сразу. Собрал он себе казну не малую, а дело государево так и не справил. Одной армяжины[110] воза увез… Сам я видел. Не жалею я оный род лукавый, лицемерный… Пускай царь истребляет их… Бог ему в помощь!

— Благо, благо, друг. На Руси должен быть большак! Бояре царство кренят набок, того и гляди захлестнут его… Кругом буря, пучина играет, тянет слабых на дно… Польский король в чужой прудок закидывает неводок, но у русских Бог силен, не даст в обиду…

Ерофей перекрестился: «Накажи, Осподи, всех владык заморских, а нашего подвигни на доблесть ратную».

С блаженной улыбкой стали вспоминать Беспрозванный и Окунь о своем любимом Северном море.