Иван Грозный — многоликий тиран?

Как вы уже догадались, сомнения у меня большие были во всех этих свидетельствах. Да я в них особо и не вникал, я больше на сердце свое полагался, а оно говорило мне, что Филипп — человек благочестивый и святого жития. Я об этом прямо сказал Ивану, Никите Романовичу, Алексею Басманову и прочим, которые читали дело розыскное с таким веселием и причмокиванием, как будто это роман скабрезный. «Святые отцы разберутся!» — отмахнулся от меня Никита Романович.

Они и разобрались. С большим вниманием выслушал Собор церковный собранные свидетельства и изустные показания игумена Паисия, когда же предложили Филиппу сказать слово в свое оправдание, то он отказался, сочтя это недостойным его сана, а быть может, бесполезным.

— Государь, великий князь! — обратился он тихо к Ивану, присутствовавшему на суде. — Ты думаешь, что я боюсь тебя или смерти? Нет! Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени. Ты добился, чего желал. Теперь твори, что тебе угодно! — Он сложил к ногам Ивана белый клобук, мантию и посох митрополичий, лишь после этого повернулся к судьям и возвестил грозно, подняв руку: — А вы, святители, готовьтесь! Готовьтесь дать отчет Царю Небесному и страшитесь Его суда более, нежели земного!

Святители смутились и постановили продолжать суд, отвергнув добровольную отставку Филиппа. Их поддержал и Иван, сказав: «Ты не можешь быть своим судией! Возьми клобук и мантию, завтра день Архангела Михаила, служи обедню в храме Успения, мы все там будем и все вместе помолимся Господу, чтобы наставил он нас в делах наших!» Слух об этом мигом разнесся по Москве, и на следующий день вся площадь перед храмом была заполнена народом. Филипп в полном облачении стоял уже перед алтарем, готовясь к началу службы, когда в храм вошел Алексей Басманов с толпой вооруженных опричников и объявил, что Филипп Собором церковным лишен сана Пастырского и осужден на заключение. С него сорвали одежду святительскую, кою он еще вчера снимал добровольно, облекли его в бедную ризу и повлекли из храма. Но Филипп был еще не немощный старец, проходя мимо Ивана, он сдержал своих гонителей и, смотря в глаза Ивану, тихо сказал: «Сжалься над державой! Не терзай народ!»

Тут Алексей Басманов, не желая, чтобы свергнутый митрополит продолжал наставлять царя, ударил Филиппа по затылку кованой рукавицей. Опричники выволокли обмякшее тело из храма, бросили в грязные дровни и увезли в Богоявленскую обитель, сопровождаемые толпами простых людей московских. Восемь дней продержали Филиппа в темнице в оковах без хлеба и воды, надеясь добиться от него покаяния, а тем временем вырезали подчистую род бояр Колычевых и головы родственников посылали в темницу к узнику. Но не согнулся старец, а народ московский с каждым днем все больше толпился у обители, волновался и ждал чудес. Так что почли за лучшее перевезти тайно Филиппа в Тверской Отрочий монастырь, где он вскоре и почил в Бозе.

* * *

Но это еще был не страх, это была скорбь и смятение душевное. Ведь все это происходило не у меня на глазах, а буйство далекой грозы пугает меньше тихого скрипа двери у тебя за спиной поздней ночью. Казнь великого, но далекого от тебя человека ужасает меньше, чем странная гибель твоего последнего смерда. Нечто подобное и произошло в ближайшее время, хотя гибли не смерды, а подьячие и иноки, трудившиеся со мной над летописями.

Я ведь трудов своих не оставлял даже в Слободе, куда был перевезен архив царский, кое-какие свитки из нашей библиотеки и многие бумаги из Посольского приказа, имевшие отношение к истории нашей. Я уж рассказывал вам, что Захарьины большой интерес к работе моей проявляли, и я мелкими, несущественными приписками, тешащими их самолюбие, воздавал им за заботу. Но после захвата Москвы все изменилось. Быть может, это случайно так совпало, что именно тогда мы уже завершили все главы, связанные с историей древней, и приступили к подробному описанию событий настоящих; как бы то ни было, Захарьины вдруг потеряли свое благоволение и, можно сказать, даже ополчилися.

— Не нужно всего этого! — сказал мне как-то Никита Романович. — Все одно, пройдет время — переписывать придется!

Но я не внял и труды свои продолжил, даже и в Москве записывал в свою тетрадку все виденное и слышанное мною. А как в Слободу вернулся, так помощники все это перебелили и в свод внесли. Тут-то и стали они один за другим пропадать, кто бесследно, а иных находили со сломанной шеей или замерзших.

— Ничего не ведаю, — ответствовал на мои настойчивые расспросы Никита Романович, — поди, по пьяному делу гибнут, ведь писари да писатели — известные пьяницы и к неумеренному потреблению зелия пристрастны.

Так оно так, каждый год кто-нибудь упивался до смерти или до горячки, но сейчас просто мор какой-то напал, за два месяца я без единого помощника остался. Тут призадумаешься!