Иван Грозный — многоликий тиран?

— Вот ты о чем, — раздумчиво протянул Вассиан, — не прост ты, оказывается, Юрий, видно, у брата ума-то поднабрался. А на твой вопрос нечего мне тебе сказать. Древен ваш род и многогрешен, и неизвестно, какой из тех грехов преисполнил чашу терпения Господа. Оставь свои поиски, чем дольше будешь искать, тем больше грехов тебе откроется, но как их взвесить? У тебя, у людей свои весы, у Господа — свои. Прими со смирением, что все уже исчислено и взвешено и отмерена вам кара по делам вашим. Уповай лишь на то, что Господь всеблаг и не даст вашему роду сгинуть. — Тут глаза его стали вновь разгораться божественным огнем, он вскочил в жару и возбуждении и, приникнув к уху моему, лихорадочно зашептал: — Зрю беды безмерные! Иссохнут все ветви на дереве и падут под натиском бури яростной, истопчут люди и кони все семена, лишь одно закатится под пень трухлявый. Придет на то место старец беспорочный и прольет слезу над древом погибшим, и от той слезы пробудится семя, и, цепляясь за старца, поднимется росток новый и разрастется шатром, и расцветет цветками прекрасными, и принесет плоды сочные.

Вассиан потух, съежился и рухнул на лавку, закрыв глаза. Я взял Ивана за руку и вывел его из кельи, оберегая покой старца.

Попытался я тут же проникнуть в слова Вассиана, но того мне не дали. Из-за одного угла выглянул Сильвестр, но не расположен я был сейчас с ним разговаривать, поэтому метнулся в другую сторону и наткнулся на Курбского.

— Что же поведал вам епископ Бесный? — с обычной своей усмешкой спросил он. — А то доносится до нас то рыканье львиное, то шуршание мышиное, а слов-то и не разобрать.

Чувствую, не отвяжется, взял да и вывалил ему все слова Вассиановы о советниках лукавых и честолюбивых, Ивану то уже не повредит, а этим предостережением послужит. Что до остального, об этом умолчал, то для меня одного сказано было.

* * *

На следующее же утро повлекли нас с Иваном дальше, по Дубне, Волге и Шексне к обители Святого Кирилла. Пытался я направить всех обходным путем, через заволжские пустыни, но того мне не удалось. Я ведь не только оттягивал время прощания с братом, я до последней минуты все надеялся на чудо, на то, что возложит какой-нибудь святой старец руки на Ивана и возвратит ему Господь здоровье. Но как накрыли Ивана схимой, закрыв от него свет белый, так и для меня свет надежды погас. В таком я удручении пребывал, что даже не помню ясно, как обратно в Москву возвращались.

Но не один я надеждой на чудо жил, весь народ московский во все те недели молитвами своими Ивана не оставлял. Едва опустевший поезд царский показался в виду Москвы, как вывалили все жители на улицы и окрестные поля и смотрели в тревожном ожидании, не явится ли им царь Иван в одеянии блестящем, красивый, сильный и мудрый, каким он навсегда остался в их памяти. Когда же не увидели его, то и для них последнее упование иссякло и вознесся над Москвою плач великий.

Рассказывают, что послы и купцы иноземные, в тот день в Москве обретавшиеся, были немало тем озадачены и расспрашивали людей московских, что за горе приключилось.

— Надежда умерла, — отвечали им люди, стеная и плача, — вознесся к Господу ангел светлый, чистый, как младенец.

И вновь поразились иноземцы любовью русского народа к властителям и поспешили донести в свои страны весть о гибели младенца-царевича.

Грамоты те, как положено, в Посольском приказе перехватили и боярам ближним на рассуждение представили. Те решили, что так даже и лучше выходит, грамоты свернули вновь, как были, и отправили, кому они положены были. Свои же извещения об изменениях на престоле Московском изорвали, как и не было их.

* * *

Не испил я еще до конца чашу страданий! Лишь ступив под крышу дворца, где жил я от рождения рядом с братом, осознал в полной мере, что я потерял. И низверглась душа моя на дно пропасти, и бродил я по комнатам, навеки опустевшим, рыдая и повторяя непрестанно: «Один я остался на всем белом свете!»

И в этот момент, когда дошел уже до последней черты, у которой и жизнь не мила, подошла ко мне моя княгинюшка, и обняла меня за голову руками своими ласковыми, и, чуть притянув к себе, осушила поцелуями нежными слезы на моих щеках.

— Ты не один, у тебя есть жена любящая! — так повторяла она, ведя меня за руку к жизни новой.

Затворился я тогда на своей половине и несколько недель не выходил никуда из спальной, только чтобы не расставаться с княгинюшкой моей дорогой, единственной. Друзья же мои, горе мое уважая, меня делами разными государственными не беспокоили.

Но то я не выходил и с княгинюшкой не расставался, а она выходила, потому как по великой доброте своей не могла кинуть в горе и тягости подругу свою ближайшую — Анастасию.