Иван Грозный. Том I. Книга 1. Москва в походе. Книга 2. Море (часть 1)

— Я стар, мне осталось немного жить… Пожил я во времена богатого расцвета Ливонии… пожил в свое удовольствие, взял от жизни все, что мог… но хотелось бы мне и умереть достойно, а не быть зарезанным татарской саблей. Стотысячное войско Москвы разоряет и порабощает нашу страну, а кругом все государи спокойно созерцают это. Лучшие рыцари ордена убиты или томятся в плену… Балтийское море в руках Москвы! Слыханное ли это дело? Подумайте! Мы исполнили свой долг перед немецкими государями. Как честные немцы мы сдерживали эту дьявольскую силу. Мы мешали Москве, пока было можно, но держаться далее у нас нет сил; восставать стали наемные кнехты… Волнуется чернь… Эсты… Не получая жалованья, кнехты грозят перейти на сторону московского Иоанна. Буйствуют и не повинуются нам. Мир христианский гибнет! Хотелось бы умереть, не видя сего позора!

Старец чинно поклонился на все стороны, приложил руку к груди и сел на свое место, смахнув с бархатного рукава пылинку.

Синие и желтые отсветы из окон зажигали лучистые огоньки радуги в хрустале бронзовых бра на консолях по стенам.

Померанский депутат, высокий, светло-русый юноша в голубом плаще, отделанном темно-синей тесьмой, и в таком же трико, сочным, молодым голосом сказал:

— Не вижу я искренности во всех негодующих словах, кои здесь слышу! Мы проклинаем Москву и плачем о Ливонии, но думаем не о спасении ее, а о том, как бы нам самим овладеть тем либо другим приморским местечком, гаванью для себя… Честно ли поступают Пруссия, Мекленбург, Швеция, Дания, Польша и сама империя, коли сами все ищут дружбы с Москвой? Зачем она им нужна? Не хотят ли они с Москвой поделить несчастную страну, находящуюся в когтях у московского медведя? Когда же проснется в нас совесть? Когда же христианские чувства будут выше своей выгоды? Не пора ли нам перестать друг перед другом лицемерить?!

На молодом лице выступили пятна волнения.

— Или дело Москвы правое, а наше ложное, и оттого мы топчемся на месте, не решаясь ни на что?

Среди депутатов произошло замешательство.

Посланец рижских властей, угрюмый человек в колете из полосатого шелка, тихо загудел, жалуясь на московского царя. Когда он говорил, то остроконечную бороденку подымал вверх запрокинув голову назад, ибо ему мешало непомерно пышное, накрахмаленное жабо. Ничего нового он не сказал. Как и предшествующие ему ораторы, он описывал успехи русского оружия и говорил, что, как скоро русские успеют занять Ригу, всякая помощь будет уже напрасна и Ливония и Германская империя погибнут!

Сказав это, он смущенно опустился на свое место. («Хватил через край».)

Совсем неожиданно со своего места поднялся депутат рыцарства эстонских провинций — фогт замка Тольсбург фон Колленбах.

Вытянув худое, желтое лицо, страшно выпучив глаза и как бы обнюхивая по-собачьи воздух, он воскликнул пронзительным голосом:

— Смерть московитам! Смерть варварам!

Жуткими красками он описал «неслыханные жестокости и вероломство московских воевод и солдат». Он обвинял русских в отвратительных насилиях над немецкими, латышскими и эстонскими женщинами и девушками! Тут же он клялся в том, что немцы не позволяли себе никаких насилий и неправд в отношении к русским людям и их женщинам. Он уверял, что напрасно ливонских рыцарей обвиняют в беспутстве и распущенности.

— Ливония падает, она падет! Горе тогда будет всей благородной немецкой нации! — закончил он свою речь.

Представитель императора, граф фон Гогенцоллерн, слушал запугивания ливонских депутатов с нескрываемой улыбкой, ибо он знал, что император Фердинанд, посвятивший ливонскому вопросу несколько сотен писем, не склонен вмешиваться в войну Москвы с Ливонским орденом, так как ни на минуту не забывал о всевозрастающей связи между Москвою и Англией. Он боялся своим вмешательством в войну поспособствовать еще большему сближению этих двух стран.

Карлу фон Гогенцоллерну, кроме того, был дан наказ не давать согласия на какие-либо меры, могущие потребовать от империи больших расходов и жертв людьми.

С места поднялся коренастого сложения, ярко и богато одетый депутат города Любека купец Рудольф Мейер.

Он упрекнул собравшихся в несправедливости возводимых на торговый город Любек обвинений. Это стало модой. Люди говорят неправду. Рисуются своею якобы прямотою.

Лицо его было широкое, бородатое, скуластое. Волосы на голове беспорядочно взбиты. Во всей одежде проглядывало богатство, соединенное с небрежностью. Развязным тоном своей речи, манерами и одеждой он как бы говорил: «Уважайте меня такого, каков я есть! Вот и все. А главное, я богаче вас!»

Ударив кулаком по столу, он громким, сердитым голосом сказал: