Иван Грозный. Том I. Книга 1. Москва в походе. Книга 2. Море (часть 1)

— Кто «мы»? — вкрадчиво спросил царь, слегка наклонившись.

— Мы, русские люди, — после некоторого раздумья произнес князь Владимир. — Притерпелись. Всего насмотрелись!

— А я знаю, кто «вы» и чего «вы» хотите. Верь, братец, мне: не того хотите вы, чего хотят русские люди.

— Великий государь! Самим Богом ты поставлен над нами: тебе ли не знать? Ты все ведаешь, все знаешь… Не всем только верь!

— И не один царь то знает, о чем хочу я тебе напомнить, а дело известное. Как же тут не верить?

— В том прошу тебя, брат, напомни…

— Ужели забыл ты вечер, когда преставился первосвятитель? Кто у тебя был? Кто порицал покойного, как бы лицемера и льстеца государева?

— Не помню… — смутившись от неожиданности, тихо ответил князь Старицкий.

— Много ли было гостей у тебя? Один? Двое?

— Будто бы двое…

— Кто же?

— Ростовский… Больше никого не помню.

— Стало быть, один князь Семен осуждал? Чудно! Чем, чем же не угодил вам покойный митрополит?

— Мы молились об упокоении его души…

Царь с лукавой улыбкой посмотрел на Малюту.

— Кто же «мы»? Князь Семен и ты? Благо и на том. Вы — набожные… Доброе дело! Когда я болен был, помнишь, брат, при Анастасии-царице, вы тоже молились обо мне. И тоже «об упокоении». Твоя матушка свечки вниз огнем ставила, чтобы поскорее Богу душу я отдал и тебя бы бояре на престол посадили. Моего царевича за царское семя не признали вы. Ты и это забыл? А я вот помню. До смерти не забуду.

Владимир Андреевич молчал, не смея взглянуть на царя.

— А я остался жив, да еще и власть забрал себе в руки. Кое-кого из моих доброхотов убрал; их уже и на свете нет, и молятся не они об упокоении моей души, а монастыри по царскому синодику поминают их грешные души. Не так ли? Не легко и мне признаться тебе, брат, в этом. Грешен и я; не будь я царем, легче было бы мне бражничать с ними, нежели теперь молиться об их упокоении…

— Государь, — сказал, оправившись от смущения, Владимир Андреевич, — твоя воля казнить и миловать! Я готов! Все одно в таком страхе не жизнь.

— Знаю, князь… Увы мне! Лучше бы никого не казнить и не миловать, а украсить свой трон цветами мира и добродетели. Но… цветок любит солнце, благодетельную небесную влагу, а от стужи и ветров он засыхает. Подумай над этим. Да ответь мне без извития словес: чего же вы добиваетесь? Нет ли у вас какой тайны против меня?

— Не ведаю, государь, что требуешь. Помилосердствуй, не томи! Ни в чем я не виноват перед тобою.

Иван Васильевич поднялся с кресла. Лицо его стало строгим.

— Владимир! Дважды обманываешь ты меня: и как царя и как своего брата. Коли не ведаешь ты, я ведаю, чего вы добиваетесь. Да и то сказать! Плохо ли жилось удельному князю? Ведь он смотрел на свое княжество, словно бы торговый мужик на свою лавку. Прикажет дворецкому либо казначею обобрать своих поселян, и наместники его и волостели тащат ему великую казну. Мало того, они и себя не забывали кормом и постоянно своего прибытка добивались. А ныне все вы должны пещись единственно о пользе царству. Плохо ныне стало. А скажи-ка мне по-братски, без утайки: если бы тогда преставился я и стал бы ты великим князем на Руси, дал бы ты волю княжатам, вернул бы ты им старые порядки? А? Скажи, не лукавь.

— Государь, Иван Васильевич, ты знаешь — я делал бы то, что укажет Боярская дума. В разногласии не может быть крепким царство. Князья — не враги тебе. Клевещут на них тебе твои ласкатели. Не верь своим новым слугам. Ради своей пользы клевещут они.

— Не то говоришь, Владимир! Я не враг Боярской думы. Она и ныне здравствует, и государь одобряет ее приговоры. Иван Васильевич в дружбе с Боярской думой, но в несогласии с изменниками. Пора бы тебе то, князь, знать. А вот сия писулька, переданная одним из людей литовского посольства твоему другу. Кому? Ты должен знать. Знакома тебе?

Царь достал из кармана небольшой клочок бумаги и показал его князю Старицкому.

— Бывало ли это в твоих руках?

Владимир Андреевич неуверенно покачал головой:

— И не слыхивал о ней.

— И не слыхивал? А в ней писано, что-де незачем московскому царю бездельную войну вести. Все одно ему моря николи не видать. А чтоб война скорее кончилась, воеводы отъезжали бы в Литву к королю, не давали бы поблажек своему тирану. Ничего того ты не ведаешь?

— Нет, не ведаю!

— Ну, добро, князь! Будем думать, — ты мне преданный слуга и честный брат, — сказал царь и, достав из стола другой клочок бумаги, спросил: — А это знаешь, чье это писание?

— Не понимаю, что это, — прочитав бумагу, ответил князь.

— Ну, иди с Богом… Буде с меня. Бог спасет. Иди.

После ухода князя Старицкого Иван Васильевич спросил Малюту:

— Где тот немчин?

— Он тут, великий государь…

— Покличь!

Малюта удалился, а через несколько минут вернулся, таща за рукав Генриха Штадена.

— Вот он! А своровал то у хмельного стрелецкого десятника Невклюдова, когда он уснул у него в корчме. А Невклюдов получил ее от князя Владимира Андреевича для передачи князю Василию Темкину. В хмельном виде похвалялся он милостию к себе князя Старицкого, оный Невклюдов.

Генрих Штаден стал на колени:

— Истинно, ваше величество, было так… Клянусь!