Иван Грозный. Том II. Книга 2. Море (части 2-3). Книга 3. Невская твердыня

Иван Васильевич тяжело вздохнул и закрыл окно, словно боясь этого колокольного звона… Прошел на половину царицы. Застал ее за молитвою. Обождал. Затем приблизился к ней и крепко ее обнял:

— Мария, благослови меня! Слышишь? Колокола звонят. Зовут царя. Скоро увижу их!

Царица быстрым движением руки перекрестила Ивана Васильевича:

— Не торопись, батюшка!

На заре того же дня в покоях митрополита — тихая беседа, вздохи и молитвенный шепот. На высоких пуховых постелях в опочивальне владыки, под одеялами, украшенными шелковой зеленью и златоткаными узорами, лежат митрополит Афанасий и новгородский архиепископ Пимен.

— Батюшка родной ты мой, понять того невозможно, чего ради тиранство сие; вспомни, владыко, слово Апокалипсиса: «Убийцам часть в езере горящем огнем и жупелом, еже есть смерть вторая»… Помысли, владыко, — не един ли Бог как творец, может отнять у человека жизнь, когда захочет? Убийца восхищает себе Божеское право, убивая ближнего.

— Помолчи, добрый пастырь, не услыхали бы, — погрозился на Пимена пальцем митрополит. — Ныне везде уши. Трепещу каждодневно. Просил отпустить меня, по древности лет, в монастырь. Осерчал! С нехотью отпустил. А то самое истинно — жизнь есть первое счастье для человека. Узнику, сидящему в тесной и смрадной темнице, однако же, приятно дышать, лепо глядеть на свет Божий и сознавать, что он еще жив… Господи, Господи, прости нас, грешных! До чего же мы дожили?

— Нарушено все законное, отеческое, все правила христианские. Синодики с поминовением душ убиенных множатся. Изверг адов — Малюта — уже и на свет Божий не кажется. Недосуг ему. Душегубством занят. Волк. Сыроядец! Саул говорил своему оруженосцу: «Убий мя, яко объяла мя тьма лютая»… И царю пора бы…

Митрополит приподнялся на пуховиках, слегка наклонился в сторону новгородского архипастыря и едва слышно произнес:

— Привыкли мы к тому, братец мой духовный, привыкли и уж говорить о том перестали… Видно, так Господу Богу угодно.

— А нам все то, што на Москве видим, кровавым самодурством представляется… Великий Новгород — гордая твердыня. Он шею перед царем не склонит. Хоть и нарушено у нас вече, но душа осталась вольной… Не побороть ее палачам московским. — Говоря это, и Пимен приподнялся с ложа. Его глаза были гневны, он потряс кулаком, громко сказав: — Не поддадимся! Не склоним головы. Не надейся, великий князюшка!.. Устоим. Коли сами не справимся, нам помогут. Москва — щенок перед древним Новгородом.

Афанасий испуганно замахал руками на новгородского архиепископа:

— Тише, тише! Веслом море не расплещешь. Полно горячиться!

— Не трепещи, любезный владыка, кто нас тут подслушает? Запуган ты, ой как запуган. Ты — митрополит, по-нашему, чином выше царя… Выше!

— Ныне я уже не митрополит, а смиренный инок Чудова монастыря… Буде! Выбирайте себе другого митрополита, — сказал с каким-то торжеством в голосе Афанасий.

— Добро. Угодное Всевышнему дело — сложить с себя сан, чтоб не покоряться тирану. И каюсь аз — пошто приехал в Москву? Не верю я в собор, не верю. Желаемое царю и рекут на соборе. Видимость одна. Как царь похочет, так оное и будет. Кто же осмелится стать поперек? Не найдется того человека. Новгородское вече основалось на радость свободных суждений, на крайнем разумении всякого инакомыслящего… Московские великия князья — единомышленники, гордецы, себялюбцы. И Земской собор будет сходбищем рабов, бессловесных холопов…

Афанасий внимательно слушал Пимена.

— Господь Бог смилостивился надо мною… На том Земском сборище не быть мне… И не надо, Христос с ними! Пущай сбираются… Грех один. Суета сует!

Пимен задумался. Вздохнул.

— В Новгороде же получен от московского великого князя строгий наказ — быть мне чтобы на том соборе… Уговорили меня архиереи наши, гости да купцы новгородские исполнить наказ великого князя. Вот и приехал я в ваш грешный град.

Совсем тихо заговорил Пимен о Курбском, о том, что он в Польше хорошо принят королем, стал большим вельможей на Литве, хозяином и воеводою ковельских земель… «Умная голова нигде не пропадет».

— Чужой край милостивее к нашим князьям, нежели свой, — с грустью закончил свою речь Пимен.

— Господь с ними, как там хотят. Омываю я руки. Удаляюсь от суеты земной… не лежит душа моя к порядкам земным. Уйду подале от греха… Как токмо мог батюшка Макарий терпеть такое? Царство ему небесное, милостивцу! — перекрестился Афанасий.

Кабаки в Москве закрыты.

Строго-настрого заказано, чтоб в честь великого Земского собора не было ни хмельных забав, ни гусельного гудения, ни скоморошьих юродств, никакого иного «беснования», но чтобы дни соборных бесед царя с народом протекали как дни строгого христианского праздника, украшенные добродетелью, смирением, благоговейною тишиной и взаимным дружелюбием…