Иван Калита

Княжич круто согнул выю, пряча глаза, отмолвил глухо:

- Не покину, батя. Клянусь!

- Верю. Верую! - с тихою силой отозвался Калита. - Ваня… робок. Андрей… Нет того и в Андрее. На тебя, одного! Вся земля… Весь язык… Русь… Альбо уж не нать было нам спорить с Тверью!

- Что ты, батя?! - почти выкрикнул Семён.

- Александра зовут в Орду. С честью зовут. Я вызнал. Боюсь… Узбек…

- Великое княжение? - с трепетом вопросил Семён.

- Да.

Вновь раздались тяжёлые шаги холопа.

- Пойдём в казну, здесь не дадут поговорить! - сказал, подымаясь, Калита.

Вышли. Переходами, вдоль сеней, потом мимо книжарни, спустились узкою лестницею под повалушу, мимо сторожи, почтительно расступившейся перед своим господином, вниз, ещё раз вниз, во мрак и погребной холод, отмыкая тяжкие створы дверей.

Здесь, в хранилище государевой казны, было тихо. Сюда не дерзал заходить никто, кроме старшего дьяка, казначея и самого великого князя. Калита любил уединяться в своём казнохранилище и думать, перебирая сокровища, не такие уж и обильные, ибо многое - слишком многое! - долго не задерживалось тут, а уходило всё туда, туда и туда, в Орду, к хану Узбеку. Власть стоила денег, а он собирал для себя не богатства - власть. И за неё платил. Столь щедро, что арабы действительно полагали за верное, что в Руссии, у великого коназа урусутского, имеются серебряные рудники.

Крохотные оконца в толстых решётках витого железа почти не пропускали света. Иван сам зажёг свечи от лампадного огня. Осветилась врытая в землю и до полустены обложенная кирпичом палата, из коей, на случай огненной беды, вёл лаз ещё ниже под землю, куда по нужде удобно было спустить ларцы, сундуки и скрыни с бесценным добром великокняжеским.

Серебряные овначи, чумы, кубцы, достоканы, чаши, чары и блюда стояли тут прямо на открытых полках, в нишах стен, сто раз сосчитанные, учтённые, хоть и часто менявшиеся: подарки хану отсылались достаточно часто. Русская и цареградская работа густо дополнялась узорной восточной. То были отдарки Узбековы и то, что примысливал Калита, бывая в Орде. Семён невольно засмотрелся на густо выставленную здесь красоту. Ему пока ещё бывать в казне приходилось не часто. Отец останавливал то у одной, то у другой полки, показывал, объясняя, что и откудова достано. Своим ключом отпирая сундуки, молча являл Семёну связки соболей, куниц и бобров, тусклые груды гривен-новгородок, кожаные мешки с кораблениками, немецкими артугами и восточными диргемами. Уже в конце палаты, за особою дверью, бережно отпертою Калитой, и из ниши особой, с резною дверцею, где были поставлены и разложены вещи из золота и драгих каменьев, Калита вынул нечто, показавшееся издали даже и невзрачным. Сказал значительно:

- Вот это ты никому не отдашь. Вот этот золотой крест, Парамшина дела, эту иконку малую на изумруде, ларец-сардоникс - всё то батюшково, наследственное, неотторжимое. Ларец сей, по преданию, цесаря Августа римского. И оттоле, через Византий, рекомый Царьград, передася в русскую землю. Зри! Мал и невзрачен, но с ним перешла к нам частица власти кесарей Рима и Цареграда - градов, одержавших мир в деснице своей! Но Рим пал из-за заблуждений пап римских и мрака язычества. А Царьград тяжко болен ныне. Возможет ли малая Москва, хотя и через века, стати третьим Римом? Взирая на ларец сей, помысли о том, и паки помысли! Мне того не узрети. И ты не узришь. Иные! Мы же, вот…

Семён с невольным смущением принял в руки тяжёлую каменную коробку. Холод власти, холод далёкого Рима - как показалось ему, самого кесаря Августа - проник в его ладони от узорного гранёного камня. Как величава старина! Как далека и темна! И как вяжут, как обязывают мёртвые! Он невольно выпрямил плечи, замер, смутно ощущая порфиру на раменах своих. А Иван снятым с пояса великим ключом уже отпирал окованную узорным железом дубовую скрыню, натужась, поднял тяжёлую крышку. Дробный блеск чеканного золота бросился в очи. Семён осторожно поставил ларец-сардоникс, наклонился.

- Возил в Орду. Хитрецы бесерменски из аравитския земли украшали. Не пожалел и золота. Зри! - отрывисто, с тихою страстью сказал Иван. - Узнаешь?

- Шапка Мономаха! - выдохнул Семён.

- Она! - Калита поднял древнюю реликвию великих владимирских князей, заново обновлённую ордынскими мастерами, и держал в руках, не надевая.

- Не грех, батюшка, что иноверцы работали над нею? - усомнился Семён.

- Не грех. Шапка сия освящена великим священием. И паки реку: основа её древняя, самих цареградских кесарей. Вручена Владимиру Мономаху яко дар, и дар непростой, а сугубо указующий на божественность власти. Слово митрополита Иллариона о законе и благодати чел?

- Чел, батюшка!

- Вот. С шапкой этой вручена нам благодать сия. Нашему роду. И всей великой Руси! За то мы и боремся, сын. Не за себя, не за то, чего в быстротекущей жизни, в юдоли бренной мочно достигнуть прежде, чем, в свой черёд, станем мы снедью червей… Земле! Языку русскому! Векам грядущим!