Иван Калита

Князя Александра любили все. За стать, за щедрость, за ясноту княжескую. И молодшие любили его паче вятших, кой одни ведали переменчивый и незаботный норов тверского князя. И нашёлся, выискался один из слуг Ивана Акинфова, из верных верный, из близких близкий, - стремянный боярина, коего Иван не обинуясь посылывал со всяким делом и перед коим не скрывал самых заветных замыслов своих. И единого не знал Иван: что перед ним не токмо ратный холоп, до живота преданный своему господину, но и человек с совестью и честью, всеми помыслами своими, всем тихим криком души влюблённый в вышнего повелителя, в того, кто как солнце в небе освещал и давал ему с боярином жизнь и надежду, - в князя Александра Михалыча. И он, сей холоп, стал на дороге, на пути господина своего, он восстал противу, и не пострашил, и изрёк в глаза хозяину суровое слово правды:

- Внемли, боярин! - молвил стремянный, остановясь посреди покоя и нагнув голову, исподлобья глядя в лицо Ивану Акинфову. - Долг холопа служить господину до живота своего! И мы все, и ты и я, холопы великого князя Александра. Внемли, боярин! Ведаю я о грамоте тайной, ю же намерил ты предати князю московскому, и не возмогу сего и тебе, боярин, не дозволю! Посмеешь - сам паду в ноги князю! Воротит тебя в железах и с грамотою той!

- Ты… холоп! - только и нашёлся Иван.

- Да, я холоп! И кровь и пот должен отдать за господина! За тебя, боярин, но и за князя нашего! А ежели ты ся явишь князю отметником, то и не господин для меня больше!

- Убью! - возопил Иван, сорвав со стены бухарским обычаем повешенную над ковром саблю.

- Убивай! - ответил стремянный, усмехнув и сузив глаза. - Убивай! Ибо днесь открою я все тайности твои! Тебе, боярин, много чего терять! Вотчины, добро, слуг верных, почёт! А мне? Едину жисть, её же отрину не воздохня, по слову Господа! Убивай, ну! - повторил с угрозой холоп и, сжав кулаки, подступил к Ивану. - Не то сей же час прибегу ко князю и паду на колени и все мерзости твои поведаю батюшке Александру, яко на духу! Повинись лучше сам, боярин!

И Иван, неразборчиво что-то бормоча, задрожал, затрясся, не ведая, что обнажённая сабля трепещет в его руке, и отступил перед безоружным. А холоп, помедлив и презрительно поворотя спиной, отворил и затворил дверь…

«Ушёл! Погибнет же все! - молнией вспыхнуло в голове боярина. - Догнать! Остановить!»

Вскрик, стиснутый стон… Иван ринул к двери и, с треском откинув тяжёлое тёсаное полотнище, остановился, чуя, как медленно подгибаются ноги. Во тьме сеней висело перед ним словно бы неживое лицо брата Фёдора. Ужасное лицо. И уж потом, слабея, опуская очи долу, узрел он сперва короткий охотничий меч в братней руке, с коего тяжко и редко капала тёмная бархатная кровь, а после - недвижное тело на полу в луже той же тёмной, почти чёрной, крови.

- Грамота у тя? - сурово спросил Фёдор.

- У ме-ня… - ответил Иван, приваливая к косяку.

Фёдор глянул по сторонам и, коротко, под ноги себе, катнув носком сапога недвижную голову стремянного, молвил:

- Теперя не донесёт! Слыхал я вас… Оба хороши! - продолжал он, с ненавистью глядя на взмокшего брата. И, вбрасывая меч в ножны, уже поворотя, бросил через плечо:

- Морхинича упреди! Седлаем коней!

Глава 24

Отряхивая иней с ресниц, усов и бороды, разрумянивший на морозе, Александр соскочил с коня. Он был чудно хорош сейчас - в своей бобровой шапке и шубе сверх короткого охотничьего кафтана, в зелёных востроносых расшитых жемчугом сапогах с малиновыми каблуками, в перстатых тимовых рукавицах на меху. Осочники стаскивали добычу с саней, особняком вынимали примороженные туши двух вепрей и лося, добытых самим Александром, балагурили и хохотали в предвкушении сытного ужина, отдыха и бани. Доезжачие проводили на сворах повизгивающих рыжих хортов, вываливающих длинные красные языки из узких долгих пастей.

Князь пробыл на охоте три дня. Ночевал на соломе в дымных избах и теперь сам с удовольствием предвкушал банную негу, княжую трапезу и встречу с женой. Отмахнувшись от боярина с грамотою и двух цесарских немцев, сожидавших князя с позавчерашнего дня, Александр легко взбежал по ступеням, на ходу скинув шубу и шапку в руки слуге. Холодный с мороза, вступил в горницу. Настасья была с младшим сынишкою на руках. Отрок тотчас потянулся к курчавой влажной бороде отца.

- Погодь! - Александр со смехом отклонил лицо. - И ты не обнимай таково крепко, в избах ночевали! Вели выжарить платье сперва!

Парились вчетвером, со старшими осочниками и стремянным. Яро хлестались, поддавая и поддавая квасом на каменку. Докрасна раскалённые, вываливали в снег, катались и снова ныряли в духмяный разымчивый жар.