Иван Калита

Обоз растянулся от нижних ворот чуть не до Яузы. Мишук за хлопотами почти не заметил ни пышных проводов, ни службы, ни блеска одежд духовных лиц и боярской господы на белом снегу. Его забота была: сани, возы, гужи и завёртки, упряжь, кмети, холопы, да кто там выехал излиха пьян, кого отматерить, кого, сраму ради, уложить на воз - оклемается дорогою. И уже поуспокоился малость, сбрасывая пот со лба, когда наконец выехали гусем и парами запряжённые боярские сани, когда проминовали возы, за которыми топали, на долгих ужищах, запасные кони, когда наконец последние припоздавшие розвальни с ратными скатились с Боровицкой горы и лихо, едва не вывернув седоков, с гоготом и свистом, под весёлый звон поддужного гремка, устремились вслед за прочими. Лишь тогда Мишук воздохнул, отёр лоб и, поправив шапку, последний раз глянув на Кремник на горе, на буро-серые городни, припорошённые снегом, на острые верха костров городовой стены и чуть видные по-за стрельницами главы новых каменных церквей московских, ожёг коня плетью и, взяв с места в опор, пошёл намётом догонять головные сани.

До Коломны Мишук, в заботах об обозе, не мог путём и куска съесть. И лишь когда уже, отпировав в Коломенском кремнике, тронули Окою к далёкому Дебрянску, и уже стал привычен походный быт, люди втянулись, приспособились ездовые, и стало можно вздохнуть, дать себе ослабу, тут лишь увидел он красные оснеженные боры на крутоярах, вознесённые над курчавою порослью орешника, одевшего, словно заиндевелою шубою, высокие берега, небо, сверкание снегов и почуял разымчивую молодящую радость дальней дороги. Вольно было не думать, временем, о доме; вольно, отдав наказы возчикам и дружине, привалить на сено, чуя, как, слегка кружа голову, виляют и ныряют сани, как весело и в лад ударяют копыта коней, взмётывая снежные вихри; весело видеть, как идёт крупной рысью, переходя в скок, привязанный к задку кошёвки верховой Мишуков конь.

Уже дневали середи пути у костров, а не по избам и не по теремам боярским; ели кашу из котлов, и важные бояре уже не так чинились, как на выезде из Москвы, сидели с дружиною, и впервые Мишуку довелось хлебать из одного котла с самим Михайлой Терентьичем. Боярин - маститый, в пол-седой окладистой бороде - был ещё ясен зраком и усмешлив, Мишука оглядел вприщур. Допрежь было речей токмо о деле, а тут вдруг, облизывая деревянную резную, с рыбьим хвостом ложку, спросил:

- Батьку-то добре помнишь?

Мишук отозвался степенно. Боярин вздохнул, поёрзал на кошме - сидели на сёдлах, застланных кошмами, шатров на днёвку не разоставляли, - сказал вкусно и уважительно:

- Нравный был муж Фёдор Михалкич! Помню, помню, как он большого боярина Окатия окоротил на Переславли! В те поры, как Окинф Великой с ратью под город подошёл! Ты в те поры был ле?

- Я с полком Родиона Несторыча, с протасьевыми, шёл, дак батя нам встречу выехал из лесу, с вестью. Без меня ево и опознать не могли…

Последнее Мишук добавил с некоторым смущением: не подумал бы боярин, что хвастает! Но Михайло Терентьич глядел добродушно. Отнёсся к архимандриту:

- Ты, отче не слыхал о таком Михалкиче, Фёдоре? Ещё до тебя, помер…

- Не было ли братца у покойного, в нашем звании? - спросил монастырский эконом, косясь на боярина.

- Как же! Дядя Грикша! Он ещё в затвор ушёл у Богоявленья, а допрежь того келарем был в Даниловом манастыри…

- Как посхимился дядя, коим именем ся назвал? - вопросил архимандрит, внимательно взглянув на Мишука.

- Именем? Дак… - Мишук слегка смешался. - Гавриил, должно… Должно так!

- Дак и я знаю, - отмолвил архимандрит степенно, - муж смыслен был и строгого жития. Последнее лето, сказывали, болел, а всё подвиг свой не пременил на иное и скончал живот достойно.

- Вот вишь, родня-то у тя, Федорыч, знатная! - подхватил боярин. - Что дядя, что батька! Я-то тово брата не знал, а Фёдора Михалкича знал близко. Батя мой сильно ево любил! Скорбел, как помер Михалкич! Скорбел! Да и сам уж недолго жил после тово… Да, вот! Раньше, позже, а все мы на Москву потянули! Ты как, вовсе из Переславля ушёл?

- Вовсе. И землю продал, и дом.

- Да-а-а… - протянул боярин. И замолк. Его-то родовая вотчина была под Переяславлем. Задумался. Покивал. - Ну, да… - сказал, словно бы себе самому. - Докуль Иван Данилыч велико княженье содержит, дотоль и Переслав в московской воле стоит!

- А што, - решился прошать Мишук, - могут и отобрать город, ежели?…

- «Ежели» допустить нельзя! - весело возразил боярин, рассмеявшись. - Пото и едем! Все, Федорыч! Отъели, отпили - подымай людей!

Скоро кошмы были свёрнуты, вытерты и уложены котлы и прочий доходный снаряд, и долгий обоз вновь потянул тёмной змеёю по слепящему извиву снегов вверх по Оке, мимо Лопасни, на зимние лесные переволоки в Дебрянску и оттоль вниз по Десне, мимо Чернигова и Вышгорода в далёкий-далёкий Киев.