Иван-Царевич и С. Волк

Колдуны быстро задернули плотные шторы с изящным узором из костей и черепов, зажгли по углам стола четыре черные свечи из жира четырех повешенных в пятницу тринадцатого и палочки благовоний (судя по распространившемуся запаху, доминирующей являлась вторая половина этого слова) и встали напротив.

— Ну, что ж, начнем, — выдохнул Иудав и братья, как договаривались раньше, одновременно протянули руки и потерли бок кувшина.

Сначала ничего не произошло.

* * *

Но после второй попытки, Иван, очнувшийся от отупляющего оцепенения и не в силах более противостоять неведомым и странным ощущениям, потянулся вверх, вверх и ввысь, пока не ударился головой о прогибающийся, как сетка кровати в общежитии, потолок в старых потеках, и, удивленно, не остановился.

Опять какая-то незнакомая комната…

И смрад такой, что хоть из окошка не выпрыгивай.

Наверное, тут или что-то давно сдохло, или только что сожгли с десяток подушек.

И не исключено, что оно на этих подушках и испустило свой последний вздох…

Не мог уж Сергий найти что-нибудь поприличнее. Или хотя бы проветрить…

Сергий!

Где он?

Где Елена?

Где Я?!

Смутные воспоминания о вчерашнем дне, как паспорт, пропущенный через стиральную машину, стали медленно, по кусочкам возвращаться к царевичу…

Иван приподнялся на своей лежанке, спустил ноги на пол и открыл глаза.

Кто-то позвал его?

Или почудилось?

Где я?

Желтые стены, желтый луч солнца, пробивающийся через окошко и освещающий столб желтой танцующей пыли…

Жара…

Знакомое похрапывание, дрожью отдающееся во всем теле…

Масдай.

А где Сергий?

И Елена Прекрасная?

И где я?

Может, это и есть тот самый постоялый сарай?.. Или двор-караван?… Про который говорили?..

Наверное… Но, по-моему, это как-то по-другому должно называться… Сейчас вспомню… Только вот голова перестанет кружиться…

Голова… Огромная, пустая, как из меди сделанная: только тронь — и загудит, как колокол… Как чужая… Котел медный, а не голова…

Ах, да…

Я же болел.

Сколько времени прошло?..

И снова показалось, что кто-то позвал его.

И тут царевич понял, что он не может ни мгновения противостоять этому слабому, но притягивающему зову; быстро, непослушными руками, натянул сапоги. И подкашивающиеся, протестующие ноги против своей и его воли осторожно, чтобы не уронить, понесли его из комнаты по коридору, и во двор — где толпились, переругивались и потели под человеконенавистническим светилом люди, ишаки, собаки, верблюды и лошади, и дальше — в самый конец огромного, как площадь, двора — к навесу, где фонтан с низким каменным бортиком, кузница, тележная, шорная и Бог еще знает какие мастерские, куча мусора у самого забора — как же у них тут заборы-то называются?.. диваны?.. поддувалы?.. как-то так… — и, без единой остановки, прямо к этой куче.

Несмотря на суету и толчею в середине двора, тут было безлюдно. Даже мастера все разом разошлись куда-то, прикрыв свои пахнущие ремеслами лавки.

Вокруг не было ни единой живой души.

Но Иван почувствовал, что пришел, куда был должен.

Его бросило в холод.

— Кто здесь? — дрожащим от слабости и (совсем чуть-чуть) от нехорошего предчувствия голосом просипел он.

— Удачного дня тебе, о добрый чужестранец, — прозвучал прямо в его больной голове, а, может, просто послышался, тихий почтительный голос.

Может, у него опять начался бред? Или галлюцинации? Или солнечный удар? А, может, он просто сошел с ума?.. Никогда не думал, что это будет так просто…

— Кто здесь? — хриплым шепотом повторил он, бессильно опускаясь на кучу переживших свою полезность вещей, изо всех сил надеясь, что ему все это всего лишь померещилось, и что через пару минут, отдохнув, он поднимется, возьмет вон ту оглоблю, чтобы опираться на нее, и потихоньку пойдет обратно в свою душную и пыльную, но кажущуюся сейчас такой уютной и безопасной, комнатушку.

— Прости меня, ничтожного, о, чужестранец, что взял я на себя смелость нарушить твой сон и отдых, но очень скоро ты бы пошел на поправку, и я не смог бы поговорить с тобой. Я должен был успеть сделать это сейчас, пока ты все еще слаб, и способен слышать меня. Для меня это очень важно. Вопрос жизни и смерти твоего недостойного раба…

— Значит, я не брежу? — пробормотал Иванушка, спрашивая, скорее, себя самого, чем какие-то голоса в голове, но тут же получил ответ:

— Нет, о, благородный путешественник. Ты в ясном уме, и я не плод твоего воображения.

Что-то кисло подсказывало Иванушке, что то, что сейчас с ним произойдет, даже его воображение наплодить было не в состоянии. Но все равно, вместо того, чтобы развернуться и убежать, уплестись или просто уползти, если на большее и скорейшее сил не хватит, пока есть время, он, как зачарованный, оставался сидеть на обломках большущего тележного колеса и не спеша беседовать сам с собой.

Хотя, почему «как»?..

— Меня зовут Шарад, — представился голос.

— Иван, — автоматически кивнул в ответ царевич.