Иванов день

— Да ведь только еще начался траур. Нехорошо, нехорошо…

— Ах, все это предрассудки! — махнул он рукой. — Живем не в девятнадцатом веке!

Павлюк рисовал Ганне радужные картины. Переделает чуть ли не в дворец казавшийся ему таким ветхим ее домишко, снесет к чертям собачьим все эти сараи, кладовые и другие постройки, сколоченные неумелой рукой Стефурака. Взамен разобьет цветочные клумбы, поставит посреди ажурную беседку, где с нею, Ганной, вечерами будет чай пить с вареньем. Построит гараж на каменном фундаменте: пока там временно постоят «Жигули», потом очередь и на «Волгу» подойдет.

Она согласно кивала головой: он и снесет, и построит, и переделает. Она знала: Павлюк все может! Человек он сильный, властный, крутой, а главное — смелый в своих делах. Он умел так рассчитать постройку школы, или гаража, или какой-нибудь там мастерской как прораб местной стройконторы, что на «остаточки» еще возводил «левым путем» хороший домик, покрывал черепицей или цинком одну или две крыши, отгораживал несколько дворов, асфальтировал, опять же «остаточками», дворы или подъездные пути к ним.

Распалясь, Павлюк все фантазировал и фантазировал, сулил Ганне чуть ли не райскую жизнь в ее будущем сказочном дворце.

Она с испугом смотрела на него.

А он говорил и о саде, и о мебели — все должно быть другим в этом доме после Стефурака. Она, Ганна, должна начать новую жизнь, забыть старую. И забор у нее должен быть не из сетки, — эта мода уже выходит! — а каменный, в сажень высотой, плотно обсаженный с внутренней стороны елью, чтобы никто и носа не смог бы сунуть к ним во двор, чтобы никакие шумы не долетали до них с проспекта.

— Участок у тебя золотой! — говорил с восхищением Павлюк.

Да, думала она, участок у нее хороший. Он находился близко от центра и в то же время стоял в стороне от бурно строящегося проспекта с новыми, городского типа, домами и магазинами. А совсем ведь недавно еще это была обычная окраина маленького провинциального городка. На этой окраине находилась и церковь, и раскинувшееся вокруг нее кладбище, а вот теперь и они оказались в центре, и районная власть не знала, что с ними делать.

— Смешно в наш век научно-технической революции держать всякую там птицу и скотину! Пусть об этом болит голова у председателей колхозов! Читаешь газеты?.. На всех парах мчимся вперед и только вперед, к коммунизму! — говорил Павлюк. — А ты еще держишь порося и кроликов! С ко-ро-ва-ми все давно порасставались!

«Да, это правда, — думала она, — с коровами давно все порасставались. И с курами, и с гусями тоже. По-разрушили хлева и курятники и на их месте понастроили гаражи. Только на нашей небольшой улочке в двадцать домов появилось семь машин. И все новенькие «Жигули» и «Москвичи». Как разномастные коровы — и желтые, и серые, и коричневые…»

— Ну как? — донесся до нее голос Павлюка.

— О чем вы?

— Как о чем?.. Ты что, не слушала?

— Нет, Павлюк, не собираюсь я замуж… Поживу вдовой… — Негодующе посмотрела на него. — У самого ведь законная жена!

— Да с нею все в порядке! — радостно заговорил он. — Детей-то у нас ведь нет на почве жениного ожирения. Вес у нее знаешь какой? Сто тридцать семь килограммчиков! Все имущество останется ей, и отступные обещал…

— Нет, Павлюк, не собираюсь я замуж, — сказала Ганна. — У меня траур по Ивану Стефураку.

Все, что Ганна делала в первое время, оставшись одна, она делала в каком-то угаре, порой не отдавая себе отчета, плохо соображая. Завтракала и обедала где и как придется. Часто отлучалась из дому и пропадала то на берегу реки, то в ближних лесах, то забираясь в горы.