Ивница

– Еще сходи и узнай, сколько у него патронов, – приказал начальник штаба.

«Нечего делать этим штабникам, решили поразвлечься», – подумал я и снова неохотно подошел к Гутовскому, спросил, сколько у него в магазине патронов?

– Вот еще, товарищ лейтенант, что, вы не знаете: десять, – как-то по-дружески, доверчиво проговорил бывший шахтер.

– Дай погляжу.

Гутовский нажал на защелку магазинной коробки и подал коробку мне. И тогда-то я услышал сразу изменившийся, отчужденно-сурово прозвучавший голос начальника штаба:

– Руки вверх!

Постовой мой рванулся, но за его спиной с вынутым из кобуры пистолетом стоял старший лейтенант.

Я не понимал, что случилось, и узнал только после, что искусный парикмахер был немецким агентом, «обрабатывал» наших бойцов, подсказывал им, как и когда можно перейти линию фронта, сдаться в плен, тем самым спасти свою жизнь. Таким образом попался на вражескую удочку Корсаков и… попался на нее и красивый мальчик-сибиряк Стрельцов. Его арестовали в ту ночь, когда я был дежурным. У него нашли надежно припрятанную листовку с паролем: «Штыки в землю. Сталин капут».

Письмо мое неимоверно затянулось. Напоследок несколько слов.

Возвращаясь во взвод, на позиции своего батальона, я спохватился, решил узнать: цел ли у меня комсомольский билет. Расстегнул карман гимнастерки – билет цел. Обрадовался. Глянул на свою фотокарточку и совсем неожиданно увидел неотправленный треугольничек, адресованный моим родителям. В треугольничке было всего три слова: «Больше меня не ждите». Стало как-то неловко за самого себя. Глянул на Заику, он ничего не знал, но я боялся, как бы мой сопровождающий не догадался о том, что я так долго сохранял в величайшем секрете.

11

Арест Гутовского и красивого мальчика-сибиряка Стрельцова прошел как-то мимо меня. Мне долгое время и не сообщали, за что их арестовали. Но с командиром роты, видимо, крепко поговорили.

Лейтенант Шульгин стал реже выходить из своего блиндажа, а когда выходил, сапоги его уже не светились, в них не гляделась даже пожухлая, лежащая под ногами листва. Не гляделось в них и солнце, а оно не забывало нас, заглядывало в наши окопы, отрытые в полный профиль, с разветвленной сетью траншей и ходов сообщений. Сладко потягиваясь, выходил на солнышко мой зеленоглазый квартирант Тимофей, он садился на присыпанный землей накат блиндажа и, подобрав под себя хвост, подолгу смотрел на испепеленное, чернеющее остовами печей Подгорное. Пролетал мимо осиновый или кленовый лист, кот настораживался и, ежели лист замирал, ложился на землю, мой зеленоглазый квартирант шевелил его смешно приподнятой лапой.

Осень 1942 года… Следует отметить, она ознаменовалась важными событиями не только в нашей роте, но и во всей Красной Армии: был отменен институт комиссаров, вводились единые воинские звания для политического и командного состава, значительно изменен и дополнен боевой устав пехоты, появились ординарцы.

Мне, как командиру взвода, тоже полагался ординарец, им стал ефрейтор Заика. Однажды, низко пригибаясь, он заглянул в мой блиндаж и сообщил неожиданную весть: ранило командира роты.

Как ранило? Когда? Артналета не было, немецкие самолеты тоже давно не появлялись над нами. Может, наступил на мину? Но и минного поля возле нас не было. Я вышел из блиндажа и направился к опушке леса, туда, где был командный пункт роты, где окопался лейтенант Шульгин. Через какое-то время я был среди тех, кто вынес лейтенанта из укрытия и положил его под двумя уже начавшими опадать дубами. Ладное, перехваченное широким ремнем, крепко сбитое тело странно корежилось, рот синел и пузырился тягуче-липкой пеной, скрежетали зубы.

– Что с ним? – спросил, округлив удивленные глаза, пришедший с позиций своего взвода младший лейтенант Заруцкий.

Никто ничего не ответил.

А я вспомнил низко опущенную, зажатую в ладони голову, надо полагать, что ей тоже нелегко было, когда бесследно исчез Корсаков и тот боец, что был из-под Курска… А тут еще Гутовский и Стрельцов.

Командира роты положили на плащ-палатку и унесли в глубь леса. Туда же последовал и младший лейтенант Заруцкий, а я остался возле двух дубков, мучительно остро ощущая свою вину, теперь уж не только перед Родиной, но и непосредственно перед людьми. Как-никак Гутовский сумел «обработать» бойцов моего взвода. Почему так произошло, я не мог понять. Наверно, потому, что я плохой командир, а у плохого командира всегда случаются разные истории…

Накрапывал мелкий дождь, предвестник близкой мокрети, непролазной непогоди. Выцвела синева низко опущенного неба, со всех сторон надвигались темные сверху и холстинно-выбеленные снизу торопливо бегущие облака. Все чаще стали обваливаться не забранные досками стенки траншей, песчаная земля уже не выносила навалившейся на нее сырости. На душе тоже стало сыро и неуютно. Уходить с опушки леса не хотелось, хотя я и знал, что она метко пристреляна немецкими батареями.