Ивушка неплакучая

— Увидишь, куда он от тебя денется! Тоже, почесть, всю войну с нами, бабами, провоевал. Как только выдержал — ведь давно семой десяток разменял. Глянешь, бывало, не него — в чем душа держится, а все бежит, торопится куда-то, везде поспеет — и на поле, и на огороды, чтобы Апреля и его баб подстегнуть, и н фермы колхозные, и вдове-солдатке слезу иной раз утрет… А по работе не было у него пощады ни себе, ни своей Орине, ни всем протчим. Измотаемся, бывало, моченьки уж нашей нету, просим: «Отпустил бы на час домой, Ёрмилыч, руки отваливаются!» А он: «Ничего, бабыньки, опосля войны отдохнем аль на том свете! Видите, просо-то как осотом да молочаем заросло! Оставим солдат без каши. А солдат без каши не солдат. Это говорю вам я, старый матрос Балтийского и Черноморского флоту!.. Да итъ и немного осталось прополки! К закату как раз управимся. Глаза страшат, а руки делают! Вы, бабыньки, не вперед смотрите, а вниз, на сорняк, — тогда поскорее дойдете до конца вашей делянки. Я маненько постарше вас, да не хнычу! Так что вперед, бабы, и смерть тому супостату Гитлеру!» Скажет, милые, такое, мы и заулыбаемся, откель только силы возьмутся — так и дергаем тот молочай, покамест весь не прикончим! И он с нами… иной раз дотемна протолошится… Да и теперь ему бы на покой — никто бы не упрекнул. Человек сделал на земле свое дело, да и колхоз давно Левонтий у него принял. При веем народе обнял в клубе, сказал: «От ыхай, Ермилыч, спасибо тебе!» Не стерпел, сердешный, Ермилыч-то, всплакнул, ну а мы, бабы, и того пуще — зашмыгали носами все разом! А он спрятал от нас свое лицо да и кричит: «Перестаньте! Чего ревете как над упокойником! Аль на радостях, что избавились наконец от старого ворчуна! Не торопитесь, бабы, дядя Коля еще не все позиции сдал!» И правда, не сдал! Торчит в правлении доси. Ране председателя туда приходит, по старой привычке женщинам наряды дает… — Авдотья Степановна всплеснула руками, спохватилась: — Что же это я заболталась, дура старая! Обкормила, поди, гостей бабьими своими речами. Ты уж не прогневайся, Анна! — вспомнила наконец и про Тетеньку, не проронившую ни единого слова, в течение всего этого времени и только внимательно слушавшую и наблюдавшую, что говорилось и что делалось в доме давнишней подруги. Тетенька и сейчас промолчала, лишь поощрительно взмахнула рукой: что, мол, ты, Авдотья, продолжай, разве мне не любопытно узнать, что творится в родном Завидове!

А Сергей поспешил успокоить хозяйку откровенным признанием:

— Что вы, тетка Авдотья! Мне, например, это даже очень интересно. Рассказывайте.

— Нет уж, на сегодня будя с вас. Накалякаемся еще; успеем. А ты, Серега, и вправду сходи к Ермилычу, проведай старика, рад будет до смерти, его ведь хлебом не корми — дай только с фронтовиком, служивым человеком, вдосталь поговорить.

Авдотья Степановна рассказывала и будто не видела, что ее сын уже несколько раз подмигнул Ветлугину, чтобы тот поскорее закруглялся в беседе с его словоохотливой матерью: сыну не терпелось поскорее отправиться в другой дом, запретный только для него одного, но вполне доступный и ему, ежели они пойдут туда вдвоем. Но когда Авдей подмигнул еще раз, мать сурово нахмурилась:

— Да что ты все подмаргиваешь, Авдей! Аль я не вижу, что тебе не сидится с матерью, ерзаешь на лавке, словно на ежовину тебя усадили. Не бойся, никуда от тебя не убегет энта… — глянув на гостей, оборвала свою речь, воздержалась от какого-то грубого слова, приготовившегося сорваться с ее уст, позаботилась о его замене более пристойным: — Не ускачет энта… вертихвостка.

— Это ты о чем, мать?

— Все о том же.

— Постыдилась бы гостей-то.

— А чего мне их стыдиться? Они свои. Я им еще не то — все как есть расскажу. И тогда не мне, старухе, а тебе, сынок, стыдно будет… Ох, Аннушка, знала бы ты, какое несчастье на мою голову свалилось… — блеклые, сморщенные губы ее задрожали, лицо изломалось гримасой боли, задрожали и первые слезы на глазах, но Авдотья Степановна быстро взяла себя в руки, вытерла углом платка глаза, высморкалась в тот же платок, закончила, через силу улыбаясь: — Чего же это я мелю, старая кочерга! Все у нас хорошо, Аня, и нечего мне бога гневить.

— То-то и оно. Давно бы так-то! — заговорила наконец и тетенька Анна. — Сын вернулся, чего же еще! Не каждая мать могет теперь похвастаться таким счастьем… — замолчала, сдавленная подкатившимся к горлу сухим горячим комком. Вздохнула, строго глянула на Авдея с Серегой: Ступайте, ребятишки, погуляйте, покажитесь людям, пускай на вас полюбуются. А мы уж с Авдотьей одне посумерничаем. К Аграфене Ивановне не забудьте зайтить. Она, чай, все глаза проглядела, тебя, Сережа, ожидаючи. Можа, про сына ее, Гришу, новое что расскажешь. Ступайте, а ты, Авдотья, самоварчик бы спроворила, что ли? Не могу, грешница, без чаю.

Когда вышли на улицу, Сергей попросил: