Ивушка неплакучая

— Так-то, милый. И бабушка Орина убралась туда ж, вслед за своим Ермилычем, — сказал уж Апрель и предложил: — Может, перво-наперво помянем их, а потом уж и за гостей подымем лампадку. А? Хорошие были старики. Ну как вы?..

Апреля поддержали. Молча, не чокаясь, выпили за долгую память о дяде Коле, о верной его подруге, погрустили еще с минуту. Затем Авдей, взявший на себя обязанности виночерпия, налил каждому по полной. Сам же и провозгласил:

— За гостей наших! За Филиппа и Сергея!

Выпили. Мужики зашумели, а Федосья Леонтьевна отошла к матери, сидевшей в сторонке, державшей наготове уголок темного, в белую горошину платка, чтобы перехватить им сорвавшуюся ненароком слезу, обняла ее, а потом так и стояла рядом, легонько опершись на узкие и острые материны плечи и любуясь красавцем сыном, издали. Филипп говорил о чем-то с Авдеем, оба улыбались, и этому, пожалуй, больше всего радовалась Феня.

— Ну, как живете, мужички? — спрашивал между тем Сергей, оглядывая и своих односельчан, и новую Фенину избу с холодильником и стиральной машиной по углам и с портретом Семена Михайловича Буденного рядом с образами святых (портрет этот принес из своего дома Авдей и сам выбрал для него место).

— Живем — хлеб жуем, в чужой рот не заглядываем! — первым отозвался Апрель. — Вот только давненько что-то снижения цен не было…

Максим Паклёников метнул в его сторону осуждающий взгляд:

— А на облигации ты подписываешься? Нету? То-то же. Тогда и помалкивай насчет снижениев. — Укротив таким образом Апреля, поставив его на место, спросил — » Ты, Сережа, через Москву ехал аль как?

— Через Москву. Мимо нее, дядя Максим, не проедешь. Иные такого кругаля дают, чтобы только глянуть на нее, Москву.

— Это я понимаю, — солидно согласился Максим — и вкрадчиво: — Был на Красной-то площади, видал его?..

— Ленина?

— Ну, это само собой. Об этом нечего спрашивать, кто же уедет из Москвы, не повидавшись с дорогим, родным нашим Ильичом?! Я — в тридцатых годах это было — пять часов простоял в очереди, чтобы попасть в Мавзолей… Я тебя, Сережа, об другой могилке хотел спросить. Видал ли ты ее?

— Видал, дядя Максим.

За столом воцарилась тишина. Даже Пишка прекратил шпынять словами вновь покорившегося ему Тишку. Слушал напряженно, как и все.

— Ну и что же?.. — продолжал Паклёников. — Ухожена? Что на ней?

— Могилка как могилка. Ну бугорок. Плита мраморная. Все как положено, — ответил Сергей.

— Как положено… — повторил бессменный почтальон и добровольный финагент. — Допустим, — добавил раздумчиво, следуя какой-то очень важной, по-видимому, и давно тяготившей его мысли. Поколебавшись немного, покосившись на покорно внимавшего ему Апреля, как бы призывая его в свидетели, заговорил: — Восейка мы вот с Артем Платонычем газету одну читали. И наткнулись старой своей и глупой мозгой на такие, значит, слова: «великое десятилетие». Это как понимать, Сережа? Как же мы опосля этого окрестим те без малого тридцать шесть лет, какие прожили с Советской властью до этого, значит, великого? Что ж они, были так себе, тусклые, серенькие, те-то годы? Ни Октябрьской революции, какую на всей нашей земле-плапиде и друзья и недруги наши называют не иначе как Великой? Ни гражданской войны? Ни первых пятилеток, какие надели на нашу матушку Расею железную кольчугу? Ни коллективизации, какая перевернула вверх тормашками всю нашу селянскую жизнь и дала нам под зад такого пинка, что мы вперегонки с рабочим, значит, классом, севши на трактор да на автомобиль, двинулись к социализму? Ни Отечественной войны, стершей с земного лика этого сатану Гитлера, ни геройских подвигов миллионов наших сынов, в том числе и моих близнецов-танкистов Ваньки и Петьки, заживо сгоревших в своем «Красном завидовце», купленном нами, стариками да женщинами, на последние гроши?.. Ничего, может быть, не было?! — Старик задохнулся, закашлялся, побагровел весь от натуги. Никто его не перебивал, хотя Федосье Леонтьевне и хотелось это сделать: во-первых, потому, что Паклёников, начав говорить, не скоро остановится и утомит гостей до смерти; во-вторых же, и главным образом, потому, что боялась: своей речью старик может поставить в затруднительное положение Сергея, на лицо которого уже наплывала тень горечи. Но, видя, как все напряженно слушают, не отважилась остановить распалившегося старика. Однако, откашлявшись, он сам вдруг укоротил свою речь, заключив неожиданно спокойно: — С умом надоть все делать. Это ведь только неразумная мать с водою выплескивает и младенца. Мы так вот с кумом Артемом это дело понимаем, а вы, молодые, — Максим глянул и на Сергея, и на Филиппа, и на Павла, и на притулившуюся возле него Катю, — не знаем уж как, может, по-другому. Не знаем…

— Нет, дядя Максим, не одни вы с дядей Артемом так думаете.