Ивушка неплакучая

Настя отошла немного, остановилась и потом долго еще глядела в сторону старших односельчанок, ставших для нее неожиданно такими близкими и дорогими. Неласковый осенний ветер выдергивал из-под ушанки ее мягкие светлые волосы, забирался под ватную куртку, трепал полотняную юбку. Если не умом, то сердцем Настя понимала, что в ее подругах и в ней самой совершилось вдруг что-то очень уж важное и значительное, то, ради чего, может быть, и надо жить, ради чего и рождаются люди на белый свет, — то, чему она, Настя, не в силах отыскать точное определение, и ощущение этого, пускай пока что смутного и неясного длн нее, наполняло отныне и ее маленькую и хрупкую жизнь каким-то новым и тоже более значительным содержанием. Во всяком случае, Настя с какою-то особой силой и остротой увидела и поняла сейчас, что она не одна в этом огромном, непонятном и тревожном мире, что она лишь крохотная частица чего-то необъятного и неукротимо целенаправленного и что ощущать себя такой частицей, оказывается, чрезвычайно важно и радостно. Настя попыталась представить себя одинокой в этом размокшем, зябком степном царстве, под бесконечными и злыми струями осеннего дождика, под этими низкими, сумасшедше несущимися куда-то, грозно насупленными тучами, под карканьем ворон, тоже уносящихся прочь отсюда, — попыталась, и ужаснулась, и увидела себя раздавленной вроде того суслика, что угодил вчерась под колесо ее «универсала». Так она размышляла и страшно дивилась тому показавшемуся ей теперь совершенно противоестественным обстоятельству, что еще совсем недавно люди Завидова жили и работали поврозь. «Вот чудаки-то!»— непроизвольно вырвалось у нее, и Настя хохотнула. Сызнова поглядела на будку, на людей возле будки, на Фенину красную косынку на земле у трактора, на бригадира Тишку, стоявшего в привычной своей — на корточках — позе и что-то указывавшего возившимся под машиной женщинам, глянула и на дымок, поднявшийся за будкой, у котла (старая Катерина что-то там придумала им на завтрак), поласкала сильно засветившимися глазами и флажок, привезенный на днях дядей Колей и им же водруженный над будкой, — поглядела на все это и сейчас же почувствовала, что вокруг разом все посветлело, и холодный, пронизывающий ветер оказался не таким уж холодным, и земля не вязкой, потому что не мешала Насте бежать быстро и легко к ее трактору, маячившему вдали, а подбежав и взявшись за рукоятку заводную, не услышала, не почуяла даже ее упругого и сердитого сопротивления. И трактор, будто и ему передалось все, что было на сердце девушки, завелся, против обыкновения, быстро и потащил сцепление многих борон легко и уверенно, без визгливого, жалобного и надрывного стона. Настя прислушивалась к ровному гулу мотора, и гул этот тотчас же превратился в мелодию знакомой и любимой песенки, а когда мелодия эта надоела, Настя напрягла, настроила слух, и вот прямо в душу ее лилась уже другая песня, и так они менялись, подчиняясь ее желанию. И все-то у нее в тот день ладилось…

Феня и Степанида вылезли из-под машины лишь к полудню, помогли друг дружке подняться на ноги и, придерживаясь под руки, еле взобрались в будку.

— Поясница совсем никуда не годится, — пожаловалась Степанида.

— Не говори. У меня тоже.

— Ну, тебе, Феня, грех еще про то. Молоденькая.

— Молоденькая, а болит.

— Полежим маленько.

— Нет уж, пойдем заводить.

— Самую малость отдохнем. Руки прямо чужие. Не слушаются. — Но Степанида не пролежала и двух минут. Поднялась первой. — Ты погодь. Я пойду свой пригоню, тогда уж и за твой примемся, — и, вздохнув и проворчав обычное про то, что старость, мол, не радость, вышла на улицу. Сперва — Феня слышала это — поговорила о чем-то с Катериной Ступкиной, потом с бригадиром, потом еще с кем-то (вскоре Феня с удивлением узнала голос Архипа Колымаги) и только потом ушла к своему трактору. Но гнать его к будке не торопилась, явно тянула время для того, чтобы дать ей, Фене, отдохнуть.

Архип Архипович поднялся в вагончик, глянул в одну, в другую сторону и, удостоверившись, что, кроме Фени, тут никого нет, присел на краешке нар, у ее ног. Феня быстро села, подтянув коленки к подбородку.

— Вы что это, Архип Архипыч?

— Ты лежи, лежи. Ишь, вскочила! Что ж, и в гости к вам нельзя? Чирков с десяток настрелял для вас. Катерина лапши с утятиной сварит. Хошь, поди, с утятиной? — Лесник улыбался, толстые губы его раздвинулись так, что приподняли малость большие, сторожкие, все-слышащие его уши.

— А то нет! Конечно, хочу.

— Ну вот. А пока повариха там хлопочет, я тоже прикорну чуток. Подвинься-ка, дочка…

— Чего еще надумал? А ну, уходите отсюда, а то закричу.

— Какая ты злющая, право. Вся в батю.

— Ты моего батю не трогай. Он воюет, а ты…

— Что я? — живо спросил Колымага.

— А ты вот с нами, бабами, воюешь, — быстро и беспощадно последовал ответ.

Темная волна ярости прилила, прихлынула, сделала лицо лесника, и без того красное, совсем уж багро-вым. Но он все-таки сдержал себя, сказал подчеркнуто ласково: