Из Египта. Мемуары

Всякий раз, как мама грозила выброситься в окно, я принимался следить за ней, стоило ей подойти к окну. Ночью, лежа в постели, вслушивался в ее перемещения по дому. Порой вставал, пробирался на цыпочках по коридору и наблюдал из-за шторы, как мама на диване читает книгу или в одиночестве пьет кофе на веранде, смотревшей на окутанные дымом поля Смухи, или беседует с коммивояжером – ювелиром или каким-нибудь антикваром, который вечером пришел показать свой товар. Иногда, поднявшись ночью с постели, я замечал, как мама – одна в гостиной – тайком набирает телефонные номера, прикрывает ладонью трубку и не говорит ни слова. Я знал, что она пытается разыскать моего отца. А иногда до меня не доносилось ни звука – и тогда я думал, что мама либо выбросилась с балкона гостиной, либо через черный ход ушла к соседке, мадам Саламе. В тот вечер все окна в нашей квартире были затворены. Мама аккуратно заложила роман кожаной закладкой, выключила свет везде, кроме кладовой: от мадам Саламы она вернется поздно. В маминой спальне, как обычно, горел ночник – пусть государственные шпионы думают, что все дома.

* * *

Несколько месяцев спустя мы с отцом таки согласились на предложение синьора Уго, ранним утром в пятницу надели костюмы и отправились в пансион на рю Джабарти. Монтефельтро опаздывал; мы вышли из машины и высматривали его на пустынном тротуаре. Стояло тихое, прозрачное ранневесеннее утро в Александрии, когда лавки еще закрыты и город терпеливо, почти лениво ждет молитв. В воздухе витал аромат фула, традиционного блюда из фасоли, которым завтракают египтяне. Мы оба проголодались, но синьор Уго наверняка рассердился бы, если бы увидел, что мы едим пищу бедняков.

– Да и пачкается, – добавил папа, и мы решили не брать фасоль.

Из приоткрытой двери пансиона доносились другие запахи – кофе и лукумадеса, пончиков в меду.

– Надо будет перекусить по дороге, – сказал отец.

Синьор Уго надел шелковый галстук с отливом (какого я больше ни у кого не видел); отец потом заметил, что такие галстуки носят лишь состоятельные господа определенного возраста. Еще на нем была шляпа-борсалино, тщательно отутюженный твидовый пиджак и туфли с блестящими золотыми пряжками.

– А, так вы уже здесь, – произнес синьор Уго вместо приветствия. – Полетт с нами не поедет. В такую погоду у нее вечно болит голова. Типичная александрийка: любит солнце, но в тени. Это рядом с Корниш, почти сразу за Мандарой, – добавил синьор Уго, забрался на переднее сиденье, достал «Элмас» и легонько постучал по белой пачке, на обороте которой, как обычно, уже было что-то нацарапано темно-синими чернилами.

Тем безоблачным пятничным утром на Корниш почти не было машин; по пути в Мандару мы проезжали знакомые места, синьор Уго опустил стекло, и в открытое окно повеял ветерок. Мы миновали Сиди-Бишр, самый большой пляж перед Мандарой, на котором пока не наблюдалось признаков летней жизни. Пляжи пустовали, на рекламных щитах вдоль прибрежной дороги висели прошлогодние плакаты, и за вереницей закрытых некрашеных кабинок еще не было видно летних магазинчиков и киосков, которые в сезон появлялись всюду, куда ни глянь. Рестораны не убрали прошлогодние хассиры

– бамбуковые навесы, защищавшие посетителей за уличными столиками. Одни хассиры заплесневели или упали на землю и валялись посреди дороги; другие провисли на деревянных балках до самого тротуара и хлопали на ветру, точно запутавшиеся воздушные змеи в конце лета.

Ближе к Мандаре немощеную дорогу покрывала песчаная корка. Недавний хамсин все засыпал песком. Завалило даже торговавший кока-колой ларек аль-Нуну: песок забился в желобки гофрированных жестяных листов, из которых были сделаны стены летнего домика. У лачуги неподалеку под тяжестью песка просела крыша.

Синьор Уго велел моему отцу свернуть направо раз, потом другой и подняться на крутой холм. Из маленькой хижины вышел бедуин в тюрбане с двумя дочерьми (у обеих кольца в носу) и смотрел, как наш автомобиль преодолевает песчаный уклон.

– Вон там монастырь.

Мы приблизились к довольно просторной полуразрушенной вилле, ограда которой была утыкана шипами и увита колючей проволокой. Когда мы подъехали, другой бедуин открыл высокие ворота, мы поднялись выше и наконец выбрались на ровную булыжную дорогу, которая проходила по скрупулезно ухоженному саду; за ним тянулись аккуратные поля и куртины. Наконец мы остановились перед строением, похожим на ветхую часовню. Мы вышли из машины и сразу узнали этот запах: сомнений быть не могло – мы посреди пустыни, однако же с этого холодного мыса нам были видны знакомые пляжи Мандары и Монтазы, простиравшиеся вдаль на темно-синие мили с короткими белыми полосками у самого берега.

– Vr pezevenk! – воскликнул бородатый великан, завидев выбравшегося из машины синьора Уго. – Ах ты педик!

Бородач присматривал за садовником, который трудился над цветником. Великан расплылся в улыбке и направился к нам с садовыми ножницами, вытирая о тряпку испачканные в земле пальцы.