Из Ниццы с любовью

— Если бы ты знал, как, — искренне заверила я, все больше склоняясь к мысли, что если уж не убийство девочки и налеты на жилища связаны между собой, то уж, по крайней мере, фигуранты этих дел — Филипп Лимин и некто в кожане, предпочитающий парфюмерию с ароматом вербены.

— Тогда слушай. Ты вообще можешь со мной сейчас потрепаться?

— Запросто. Я в машине. Мы с Лешкой едем к шефу.

— Владимиру Ивановичу? На ночь глядя?

— Лучше поздно, чем никогда.

— И то верно. Тогда слушай, и раз там Горчаков под боком, можешь включить на телефоне громкоговоритель, ему тоже интересно будет.

Я так и сделала, и муж продолжал:

— Залез я на один сайт зарубежный, и наткнулся на информацию о деле Фицпатрик…

Я хмыкнула.

— Ну да, — легко колонулся Сашка. — Что скрывать — искал целенаправленно…

Понятно, и этот туда же, подумала я. Своих покойничков, начальством расписанных на вскрытие, ему мало, надо еще зарубежных поискать.

— Так вот, пресса нас надурила. На самом деле причина смерти девочки — вовсе не асфиксия. Это они так специально делают, в газеты прогоняют дезинформацию о результатах вскрытия, чтобы отсечь ненормальных, которые тут же бегут в полицию с чистосердечным признанием. А сведения о том, как кого-то пришили, черпают из газет.

— А какая причина смерти? — спросила я, похолодев. Вообще-то я догадывалась, какая, и Сашка тут же подтвердил мои догадки.

— Не буду вам весь диагноз зачитывать. В двух словах, никакой асфиксии у нее нет, а есть проникающее колотое ранение грудной клетки с повреждением сердца. Как бы связаться с французами? Посмотреть раневой канальчик… Я бы сравнил с вашим сегодняшним жмуриком.

— И я бы тоже, — крикнул Лешка в трубку. — Спасибо, дружище. Может, еще и сравним.

Когда Сашка отключился, я повернулась к Горчакову.

— Так не бывает, — сказала я.

— Почему? Все бывает. Сейчас нам шеф еще горяченького подольет.

— Ты думаешь?

— Наверняка.

— Вообще неудобно. Давно надо было старика навестить, а мы все тянули, а как только жареный петух клюнул, сразу примчались. И с пустыми руками…

— Да ладно тебе, Маша, комплексовать. Шеф только рад будет хлебом-солью нас встретить, ему же скучно на пенсии.

— Горчаков, вот я, когда выйду на пенсию, буду небо благословлять, что не вижу твоей рожи каждый божий день.

— Так мы вместе выйдем, ты забыла? В компании пришли, в компании и уйдем. И куда ты денешься от моей рожи? Еще за счастье сочтешь мне хлеб-соль поднести, все развлечение.

— Горчаков, у тебя опасная мания: тебе кажется, что для всех огромное счастье тебя накормить.

— Что есть, то есть, — легко согласился Горчаков. — С этой манией мне легче жить.

Шеф действительно встретил нас хлебом-солью, то есть бутербродами с колбасой, пирожными (интересно, для себя купил или специально к нашему приходу?), чаем, кофе, даже шампанским, «Советским», полусухим, как я люблю (откуда знает?). Но я отказалась. Конца рабочим суткам не предвиделось, а стоит мне выпить, и я клюю носом. Потом отметим, настоящим шампанским, французским.

После дежурных приветствий и обменов протокольными новостями — кто из горпрокуратуры ушел на пенсию, кто помер, а кто сбежал на гражданку, мы приступили к делу. Горчаков вытащил копию гороховского приговора, шеф нацепил очки и мечтательно улыбнулся.

— Конечно, помню это дело. И Горохова хорошо помню. Я ведь с ним знаком был еще до процесса…

— Как это? — я не поверила своим ушам. Шеф знал подсудимого, в отношении которого должен был поддерживать обвинение, и не заявил самоотвод?

— Не пугайтесь, Мария Сергеевна, знал я его шапочно, даже знакомством это назвать нельзя, это я погорячился. Был я тогда молодым следователем, семьей не обремененным, свободное время, если оно выдавалось, проводил весело. И забурился как-то к одному своему приятелю, тот к юриспруденции отношения не имел, был приличным человеком, искусствоведом, преподавал в институте культуры и отдыха имени вдовы вождя…

— Чего? — переспросил Горчаков.

— А, вы не знаете… Так раньше подшучивали над институтом культуры имени Крупской. По-моему, он и сейчас там преподает, хотя мы давно не виделись.

— А что преподает? — уточнила я на всякий случай, и шеф ответил именно так, как я и предполагала.

— Всемирную историю искусств. Он уж старенький совсем, вредный стал.

Я не стала вслух комментировать эту характеристику, но про себя горячо с ней согласилась.

— Так вот, проснулись мы с ним воскресным утром у него дома, я сбегал в гастроном, купил котлет магазинных, по семь копеек. Отрава страшная, но желудки были луженые, и, главное, под водку-то не все равно?

Горчаков во все глаза смотрел на шефа. Наверное, он и не подозревал, что наш Владимир Иванович когда-то тоже был молодым, употреблял спиртное, может даже, иногда и сверх меры, и тоже любил поесть. Или Горчаков думает, что у него монополия?