Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Она их принимала, больше их выслушивая, чем ими руководя, соглашалась в большинстве с их доводами, говорила и писала о них государю, как писала и обо всех маленьких просьбах, до нее достигавших, ничего политического не имеющих, но и только. В дальнейшем она была уже бессильна, так как, по ее же словам, «ее советов плохо слушались» или по тысяче разных причин «не случались совсем».

Я удивляюсь, как мог генерал Дубенский записать в опубликованном (не им) своем дневнике, что «государь в полном ее (императрицы) подчинении. Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, – это бросалось в глаза»¹⁹⁵

. В данном случае Дубенский повторял лишь дословно то ложное ходячее мнение, которое сложилось у людей, никогда не видевших ни государя, ни императрицу в их частной жизни. Впрочем, он и был из числа именно таких. Он видел царскую семью только в официальных случаях, когда такое подчинение, если бы оно даже существовало, при всем желании его видеть уж никоим образом и никому не могло броситься в глаза. Как и большинство остальных, он, видимо, толковал все, что касалось царской семьи, даже не по видимости, а лишь по своему настойчивому желанию.

Еще более удивил меня сенатор Завадский¹⁹⁶

, когда он в своих воспоминаниях утверждал, что ему «было еще при царе известно, что в последнее время императрица присутствовала при докладах министров, иногда внося заметки в свою записную книжку, то вызывала министров перед их всеподданнейшими докладами к себе и осведомлялась, о чем они будут докладывать государю». Стоит ли говорить, что такое утверждение от начала до конца явно не соответствовало действительности и что ни Завадский был введен в заблуждение непроверенными рассказами каких-либо чересчур уж словоохотливых людей. Как я уже сказал, императрица никогда не вызывала к себе министров, а это они сами добивались возможности быть у нее. Равным образом я не запомнил ни одного случая, чтобы императрица присутствовала бы при докладах министров у государя. Это было бы так необычайно и настолько противоречило бы прочно соблюдавшимся правилам, обычаям, а главное, характерам государя и императрицы, что сейчас бы стало известным всем лицам ближайшего окружения государя, в том числе, конечно, и мне. Впрочем, вне революции слуги любят выдумывать «правду» как о себе, так и о своих противниках. Когда во время революционного судилища над несчастной королевой Франции ее «публичный обвинитель» стал утверждать, что она имела на своего мужа настолько сильное влияние, что могла добиться, безусловно, всего, чего бы она ни пожелала, Мария-Антуанетта ему с достоинством ответила: «Одно дело, если человеку дать лишь совет, совершенно другое, если настаивать на их исполнении». Совершенно подобный же ответ могла бы дать и русская государыня своим многочисленным обвинителям.

Кругом нее все бурлило, волновалось, осуждало, грозило, сплетничало и устраивало заговоры. Все это она чувствовала, все это доходило до нее. Ко всему этому она раньше относилась с достоинством, присущим ее сану, и с брезгливым равнодушием незапятнанной женщины; но теперь, во время войны, дело уже шло не о ней одной, а о более для нее святом и высоком.

Но и в те дни своего невольного негодования, она, вопреки ходившим слухам, о каком-то перевороте в ее пользу, не стремилась властвовать и управлять. Она лишь желала укрепить в сознании государя необходимость большей властности и меньшей снисходительности. В данном случае она, конечно, была совершенно права, как верно и то, что тот, кто сам желает властвовать и управлять, не стремится, конечно, так настойчиво к увеличению власти другого, хотя бы самого близкого по положению человека. Но то время, когда можно было твердою рукой удержать начинавшуюся главным образом от сплетен и клевет смуту, было уже давно пропущено. Какое-то поветрие всеобщего самовнушения, действовавшего даже на дальние расстояния, уже овладевало почти всеми.

Когда читаешь или слышишь обо всех тех интригах, вожделениях, обидах самолюбия, угрозах, клеветах и наговорах, с которыми приходится в дни смуты считаться царствующему государю, или в особенности самому при этом очень недалеко присутствовать, невольно становишься на сторону монарха как слабейшего, более правого и более ответственного. Борьба обыкновенно в такие дни бывает неравна. Монарху приходится иметь дело с неуловимым и по многочисленности более сильным противником, всегда неразборчивым в средствах и притом воодушевленным всевозможными человеческими страстями. Ему, ничего в смысле карьеры не добивающемуся, думающему только о благе родины, ответственному перед Богом и лишь иногда думающему о своем имени в истории, приходится иметь дело с людьми, упорно стремящимися к своему все большему возвышению или значению. Такая борьба, хотя бы носящая название «политической», оставляет после себя очень скверный осадок с обеих сторон.