Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Тяжелое, гнетущее чувство от самодовольных, отрывочных фраз этой встречи осталось у меня до сих пор. Всякую спокойно обдуманную судом и совершенную по правилам смертную казнь я всегда считал, как и почти все мои предки, равной самой злобной выдумке человечества. У государства имеется много способов достойно наказать и навсегда обезвредить самого закоренелого и наиболее опасного преступника, не лишая его жизни. Когда казнят убийцу, совершают одинаковое с ним, быть может, даже более сильное по хладнокровию и тщательности подготовки преступление, не возвращают к жизни убитого, забывают о бывавших ранее так называемых «судебных ошибках», а главное, как доказывает статистика, даже совершенно не устрашают будущих убийц. Большинство убивавших редко вспоминают во время убийства о карающем законе. Но, возмущаясь против смертной казни, не будет ли это означать, что возмущающийся проникнут большей жалостью к убийце, чем к убитому? Ничуть! Моя жалость всегда будет на стороне всякого насильно лишенного жизни и, конечно, неизмеримо сильнее выраженной по отношению к невинной жертве, чем к ее насильнику. Мне постоянно было непонятно существование закона, столь давно определенного Новым Заветом и еще в глубокой древности, да и во время царствования Елизаветы Петровны не применявшегося русскими властителями. Разница между жестоким языческим временем и нашим якобы просвещенным светом христианской любви тут становится еще более ужасной. Раньше язычники вешали и рубили головы христианам, теперь христиане казнят смертию своих же христиан, привлекая присутствовать при казни священника с крестом Спасителя всего человечества и обставляя позже порою даже краткой церковной службой. Есть ли что-либо более противоречивое в подобных религиозных воззрениях!!! Мне могут сказать, что я сгущаю краски. О нет! Я их сгущаю недостаточно, да и имею право так говорить – я сам был приговорен большевиками к расстрелу и на себе испытал, какой невыносимой мукой сказывается на человеке ежеминутное ожидание неминуемой кровавой расправы…

В душе русского человека издавна лежало отвращение к смертной казни, как и не было чувства злобной мести. Наши древние законы служат тому доказательством.

Невольно вспоминается мне при этом и другая столь же случайная и столь же сильная, но уже по другому впечатлению, встреча.

Это было как-то летом, в нашей деревне, незадолго до войны. Возвращаясь с женой с какой-то дальней прогулки, мы заметили изможденного больного старика, с большим трудом копавшегося в огороде, отнесенном в луга далеко от человеческого жилья.

– Бог в помощь тебе, дедушка, – приветствовала его моя жена. – Что это тут ты такой больной и старый работаешь?.. Молодым бы это дело поручил!

– Ах, ты, золотце мое, барыня, – заговорил он, – кому и работать-то теперь, как не мне… один я остался. Сын был кормилец, так и того о последнем празднике убили, а других сродственников нет… Сынок мой этот огород-то, спасибо ему, обрядил… Хоть по старости и недужится, а есть все надо. Вот и копаюсь тута.

– Кто ж убил его? – спросил я.

– А у суседа моево, Петра Афанасьева, сын Ванька, золотце ты мое, барин, он, несчастный, и убил. Чай ево сам знаешь… буйный… мы все тута тебе известны.

– Что ж, суд-то уже был?

– Ну какой там суд, золотце мое, по пьяному делу колом убил. Простил я его и начальству не жалился. Так без станового и похоронили. Да што взаправду и в суде-то евтом. В тюрьму аль там в Сибирь Ваньку-то засадили б, а евоным маленьким ребятишкам без отца-то с голодухи помирать?! Тоже ведь христианские души. А сынка-то моево все одно не воротишь. Горевать, так уж пущай я один старый буду. Недолго мне и жить.

* * *

Теперь мне пришлось бы переходить к воспоминаниям о самой войне, большую часть которой я провел вблизи государя и довольно долго на фронте, исполняя его поручения.

Задача, за неимением здесь, на чужбине, моих дневников, чрезвычайно трудная, почти неисполнимая, да и при таких условиях вряд ли кому нужная.

Общий ход военных событий вместе с опубликованными архивными документами известен почти каждому, и только некоторые подробности, сохранившиеся еще в моей памяти, могли бы, пожалуй, заинтересовать будущего исторического романиста, но не историка.

Хотя история пишется людьми, для людей и о людях, она все же не останавливается на переживаниях отдельных, не исторических лиц, и ей безразличны оттенки красок тех картин, которые приходилось видеть невлиятельному современнику.

Даже самый тщательный и строгий суд истории редко склонен выслушивать таких мелких свидетелей…

А все-таки все события складываются даже не из мыслей, а из настроений отдельных лиц. Сколько было пережито, передумано всеми русскими, в том числе и мною, за эти длинные военные годы и в особенности потом!

Внезапное отречение государя, и как единственное, то есть непосредственное следствие этого, позорный конец войны, захват власти в России убийцами и грабителями, полный разгром моей Родины!

Все следовало одно за другим, не давая опомниться!