Из первых рук

—Постойте, за вашу цену я вас не пущу.

—Уже впустил, я здесь. Въехал и поселился.

—Как въехал, так и выедешь.

—Опоздал, братец. Все по закону. Необходимая мебель, предметы для приготовления пищи и орудия производства. Смотреть можешь. А трогать не смей! Сходи к шерифу. Он тебе разъяснит.

—Негодяй!

—Вот как! Оскорбление личности. Завтра же мои адвокаты предъявят вам иск. За «негодяя» полагается солидный штраф.

—У тебя нет свидетелей.

—Что? Может, станешь отрицать, что назвал меня негодяем?

—Негодяй и есть. Сколько же ты будешь платить?

—Четыре шиллинга и три пенса.

—Совести у тебя нет.

—Зачем же ты взял задаток?

—Задаток! Липа, а не задаток. Французская медяшка.

—Ой! Неужели я сунул тебе мой талисман? Верни, пожалуйста.

—И не подумаю.

—Ну, будь человеком.

—А ты не будь мошенником.

—Сколько же ты хочешь содрать с меня за эту помойку?

—Шесть шиллингов, как договорились.

—Пять шиллингов. Так уж и быть. Ради твоих внучат. Но имей в виду, Богово грабишь. Не пойдут тебе эти деньга впрок.

—Ладно, пять шиллингов шесть пенсов, и шут с тобой.

—Вот теперь хоть видно, что христианин.

—Плевать мне, что тебе видно. Я хочу видеть твои денежки.

—Все в свой срок, братец. А пока мне нужно осмотреть помещение и помолиться.

—У меня сильное желание сходить за полицией.

—Ах, вот что тебя мучит. А других желаний нету?

Старичок выругался и заковылял к выходу, бормоча что-то про себя. Совсем как мамаша Коукер. Только шеей двигал иначе. Не как змея, а как черепаха. Я захлопнул за ним дверь и наложил засов. Потом измерил пол. Двадцать пять в ширину. Стены крепкие, как саркофаг фараона. Взглянул на восточную стену и увидел на ней картину. Лучшую из всех, что написал. Двадцать пять на сорок. Голова пошла кругом. Многовато для старых мозгов! Я сел и рассмеялся. Потом расплакался. Ах ты, старое помело! Вот ты и прибыл в гавань. Получил все, что надо. Сначала замысел, а теперь стена. Господь Бог тебе улыбнулся. Иначе говоря, тебе повезло. Дважды повезло. Образы лезли из меня, как змеи из яйца. Коукер и Сара, Лоли и Черчиллева шляпа, белое, красное, синее, ноги, руки, зады и что-то большое черное, напоминающее по форме карту Исландии, с белым овальным пятном в северо-восточном углу. Бог его знает, что оно означало. Ладно, потом разберусь. Но это темное пятно, сочетаясь с красным, приводило меня в восторг. Господи Боже мой, сказал я себе, только бы успеть, прежде чем какой-нибудь идиот начнет толковать мне о публике, деньгах или погоде. И я вынул краски и сделал эскиз на стене. Четыре на три.

Одно дело представить себе картину, другое — написать ее. Но на этот раз у меня почти сразу получилось. Без пробелов и пустот. Судя по эскизу, все пространство заполнялось. Но и это, как знает каждый художник, занимающийся росписью, только начало. Потому что та же линия, которая в миниатюре пружинит и играет, как натянутая струна, на стене может омертветь и обвиснуть, как завязка от фартука. И тот же рисунок, который на конверте выглядит сочно и живо, может оказаться плоским и скучным, как воскресная афиша, стоит дать его в натуральную величину.

Глава 36

Вдруг я заметил, что стемнело.

И я так проголодался, что съел бы сковородку и закусил сковородником. Я убрал краски в кафедру, опустил большую кисть в кружку с водой и вышел через ризницу, оставив парадную дверь запертой изнутри. На случай, если старой перечнице вздумалось бы безобразничать. А окно закрыл с наружной стороны. Вот так-то!

Вечер как у старого трепача Билли Блейка. Зеленовато-лиловое небо с оранжевыми языками на западе. Длинные плоские облака, словно медные ангелы с бронзовыми кудрями, плывут на огненных волнах. Река бронзовато-зеленая и кроваво-оранжевая. У воды растянулся старик с зеленой бородой, рука закинута за голову, лицо перекошено. Видение Темзы кабацкой. Вот это, пожалуй, можно использовать, подумал я, эту округлую форму вроде купола Святого Павла, сдавленного посредине, — сосок, вытянутый у конца. Чуть сплющенный по бокам, нежный, как дыхание младенца. Хорошо впишется рядом со скалой, рядом с пещерой. Как раз то, что мне нужно. А облако не пойдет. Что еще? Засохшая ветвь. Носорожий рог. Палец гориллы. Обрубок ноги. И пока я вместе с Уолтером Оллиером ел сосиски с картофельным пюре в «Коузи Кот», культя жерлом пушки полезла из картины. Пушка? Зачем мне в «Сотворении мира» пушка? Но тут она вывернулась наизнанку и стала туннелем, прорезавшим полотно насквозь. Это же крот, сообразил я. Конечно же, крот. Черное пятно, которое мне так нужно. Непременно нужно дать черное пятно, где-нибудь в правом нижнем углу. Крот с четырьмя лапами, слепой, пробирающийся под землей, с человечьей мордой.

—Еще чашечку кофе? — сказал Уолтер; он угощал.

—Спасибо, Уолтер, — сказал я. — У вас вряд ли найдется сто фунтов ссудить мне.

—Боюсь, столько не наберется,— сказал Уолтер. — Сотня — нет, вот пять — пожалуй.

—Мало, — сказал я. — У меня большая работа, нужен оборотный капитал.

—Картина?

—Да, картина.