Из праха восставшие

Дождь прошел, в дверь сарая был виден двор, залитый зеленью лунного света. Из дома доносились пушечные взрывы хохота, пиршествующие играли в «Свет мой, зеркальце, скажи» — пытались углядеть в огромном трюмо тех из своего числа, чьи отражения никогда не появлялись и не появятся ни в каком зеркале.

Тимоти провел рукой по губам, смахивая арахову паутину.

— И что теперь?

Свалившись на пол, Арах со всех своих восьми ног бросился в направлении Дома.

— Ладно, ладно. — Тимоти поймал его и сунул себе в ухо. — Пойдем развлекаться, и будь что будет.

Он побежал. За ним по пятам мелко бежала мышь и крупно — Ануба. На полпути к Дому зеленая клеенка, павшая с ясного звездного неба, бросила его навзничь и придавила к земле крылом.

— Тимоти. — Эйнаровы крылья гремели, как литавры. Тимоти, крошечный наперсток, был воссажен на дядюшкино плечо. — Выше нос, племянник. Тебе предстоят куда лучшие игры. Наш мир мертв. Он тускл и сер, как изветренное надгробье. Жизнь, она лучше для тех, кто живет меньше, — дороже за фунт, дороже за унцию.

С полночи и дальше дядюшка Эйнар летал с ним по всему Дому, петляя из комнаты в комнату, взрывая воздух веселыми песнями. Они спустили вниз Тысячу-Раз-Пра-Прабабушку, туго спеленутую египетским саваном, коконом из сотен витков полотна, накрученных на ее хрупкие археоптериксные кости. Молча она стояла, как огромный черствый батон тысячелетнего нильского хлеба, ее синие глаза сверкали искрами мудрого беззвучного огня. В предрассветный завтрак ее водрузили во главе стола и увлажняли пыльный, иссохший рот крошечными каплями невероятных вин.

Ветер крепчал, звезды сияли, танцы быстрели. Бессчетные мраки бурлили, кипели, бесследно пропав, вновь появлялись.

Потом играли в «Музыкальные гробы». Гробы уложили в ряд, играющие ходили вокруг них по кругу под звуки флейты. Замолкала флейта, все бросались занять ближайший гроб, кому-то гроба не хватало, и он выбывал, затем один гроб забирали, и снова пела флейта. Убрали второй гроб, четвертый, восьмой, в конце концов остался только один. Тимоти настороженно кружил вокруг него, на пару со своей призрачной кузиной Робертой. Флейта смолкла. Тимоти бросился к полированному ящику, как суслик к спасительной норке, но Роб оказалась проворнее. Аплодисменты.

Смех и болтовня.

— А как там Эйнарова сестричка, та, которая с крыльями?

— На той неделе Лотта пролетала над Персией и ее сбили стрелами. Птица для шахского пира. Ничего себе птичка!

Их смех был как порыв ветра.

— А Карл?

— Тот, что живет под мостами? Бедняга Карл. Ни в одном уголке Европы нет ему пристанища. А все эта глупая мода кропить восстановленные мосты святой водой. Карл стал бездомным бродягой. Это просто ужас, сколько теперь беженцев.

— Верно! Так что же, неужели все мосты? Бедняга Карл.

— Слышите?

Все смолкли и замерли. Далеко-далеко, в поселке, церковные часы отбивали шесть утра. Семейная Встреча закончилась. В такт ударам часов стоголосый хор начал песню, рожденную много столетий назад. Дядюшки и тетушки встали в круг и обняли друг друга за плечи; они пели, а там, в холодной утренней дали, часы пробили все положенные шесть раз и замолкли.

Тимоти пел.

Он не знал ни слов, ни мелодии, и все же он пел — и слова и мелодия получались безукоризненно совершенными и прекрасными.

Когда песня кончилась, Тимоти вскинул глаза к Высокому Чердаку, обители египетских песков и снов.

— Спасибо, Сеси, — прошептал он.

Дунул ветер. Ее голос эхом отозвался у него во рту:

— Ты простишь меня?

— Да, Сеси, — сказал Тимоти. — Я прощаю тебя.

Затем он расслабился, позволил своему рту двигаться, как тот хочет, и полилась новая песня.

На долгие прощания времени не было. Мать и отец, торжественные и счастливые, стояли у двери и целовали каждого отбывающего в щеку. Небо на востоке порозовело и стало быстро светлеть, поднимался холодный ветер. Гостям предстояло лететь на восток, обгоняя солнце, и путь предстоял ох какой неблизкий. Скорее, молю вас, скорее!

Тимоти снова прислушался к голосу, звучавшему в его голове, и сказал:

— Да, Сеси. Мне бы очень хотелось. Спасибо.

И Сеси начала его переносить то в одно, то в другое тело. Для начала он оказался внутри престарелой кузины, глядел на мать сквозь прорези на ее сморщенном, как печеное яблоко, лице, прижимал к сухим губам ее длинные белые пальцы; поклонившись отцу, он шагнул за порог и рассыпался ворохом сухих листьев, ветер подхватил его, взметнул вверх и понес на запад, над просыпающимися полями.

Мгновенье — и он уже раскланивался с отцом и матерью, глядя на них глазами кузена Вильяма.

Легкий, как клочок тумана, кузен Вильям поскакал по дороге, его глаза горели красным огнем, густой мех серебрился в свете занимающегося утра, сильные, с мягкими ступнями лапы отталкивались от стылой земли часто и уверенно. Доскакав до вершины холма, он не стал спускаться в низину, а высоко подпрыгнул и полетел.