Из тьмы веков

За годы войны Калой выучился ходить в строю. Он, как и все, левой рукой придерживал шашку, а правой, которую покрывал опущенный рукав черкески, делал широкие взмахи. На боку его в лакированной кобуре красовался морской парабеллум. Этот великолепный трофей он тщательно скрывал от начальства до последнего дня. Такого оружия не было в дивизии ни у кого. Калой смотрел вперед. Взгляд его казался бесстрастным. Но он видел все, что делалось вокруг. Он был очень доволен и от того, как повернулись события, и от своего участия в этих делах.

«Царь Николай, генерал Корнилов, командующий всей русской армией и всей войной, — мысленно обращался он к ним, — вот он тот день, когда вы узнали меня! Вы не хотели думать обо мне, знать, чей хлеб едите, не ведали, чем я кормил свою семью, и хотели с моей помощью взобраться на свой стул, который стоял на нашей спине?.. Не вышло, потому что все мы теперь вместе и у нас в руках вместо плуга — винтовка…»

Устыдившись своих горделивых раздумий, Калой скосил глаза на Мухтара, потом на Вику, словно они могли прочитать его мысли, и увидел, что Вика вытерла платком глаза.

— Зачем так? — спросил ее Калой, не поворачивая головы.

— Пройдет… — ответила Вика. — Подумала, что он тоже был бы теперь с нами… — Она попыталась улыбнуться.

— Все, кто нету, — все равно с нами! Они все вижу… — с фанатичной убежденностью произнес Калой, и Вике показалось, что ей стало легче от этих слов.

Вышли на Невский. Здесь толпа была еще гуще. Оркестр отошел в сторону, продолжая играть. На головы, под ноги солдат снова полетели цветы. Когда оркестр умолк, горцы услышали мягкий стук своих шагов на торцовой мостовой, ровной, как стол.

«Деревянные улицы!» — отметили многие из них про себя, невольно сравнивая с этим проспектом полы своих глинобитных саклей.

Впереди был мост. На его четырех углах вздыбились черные железные кони, готовые вырваться из рук оголенных железных юношей.

Кавалеристы с восторгом смотрели на лошадей. Но многие заливались краской стыда и отворачивались от бесстыже обнаженных мужских фигур.

Хорошо, что люди, собравшиеся у входа на мост, не обращали внимания на это поразительное и такое непристойное зрелище.

Перед самым мостом отряд повел новый оркестр. Звонкая медь и грохот барабанов снова загремели над городом.

Вдоль всей улицы, по которой шли горцы, возвышались многоэтажные дома. С балконов, из окон, из очередей, что толпились у магазинов, тысячи людей с тревогой вглядывались в шествие солдат «дикой дивизии», увешанных орденами и медалями. Мимо со звоном проезжали красно-желтые трамваи, пролетки, запряженные рысаками, покачивались на дутых шинах пароконные фаэтоны.

Горцы видели: город жил своей нелегкой жизнью, но в нем не было никаких следов того «беспорядка», на подавление которого лживое начальство пригнало их сюда через всю Россию.

«Как жалко тех людей, — думал Калой, — которые весь век живут в горах и умирают, никогда не увидев такой красоты!..»

Если б ему кто-нибудь сказал, что здесь, в массе этого народа, найдется хоть одна душа, которая узнает его, Калоя с ингушских гор, он никогда не поверил бы этому. А между тем, не будь оркестра, оглушавшего первые шеренги, он услышал бы, как кто-то выкрикивал его имя, когда он глядел на Казанский собор, поражавший своей красотой и величием.

— Боже мой! Ты погляди! — закричала немолодая женщина, тормоша за плечи другую и показывая ей на Калоя. — Это ж кто идет? И где идет? Калой!..

А он продолжал идти, ничего не подозревая. Шел там, где жили и ходили до него цари… И, думая об этом, он сам не переставал удивляться, какая необыкновенная выпала ему судьба, в какое необыкновенное время он родился!

В конце улицы показалось стройное здание, сиявшее желто-белыми красками. Вершина его, как острие гигантского золотого клинка, вонзилась в светлое небо.

— Наверное, это и есть главная сакля царя? — не выдержал и спросил у Мухтара Калой. Но тот объяснил, что это всего лишь дом, в котором служат люди, управляющие делами морей и судоходства России.

Наконец с этой прямой улицы делегация свернула вправо и вышла к бесконечно длинному четырехэтажному дому. В середине его Калой увидел такие ворота, что в них могла бы проехать самая высокая подвода, груженная соломой. И даже если б возница встал на ней во весь рост и вытянул кверху вилы, то и тогда он не достал бы до верха. За воротами открывался двор. На нем уместились бы десятки кавалерийских полков. В центре двора стоял красный каменный столб, раза в три выше самой высокой башни в горах… Держась за крест, с него смотрел вниз на людей сам Ткамыш-ерды.

«Значит, русские так же, как и мы, в старину верили не в пророка Ису[172], а в разные камни и лица», — подумал Калой, но спросить Мухтара постеснялся. Молодой человек мог потерять уважение к нему, если задавать много вопросов. Прошли мимо столба, и Мухтар заговорил сам:

— Дом, что теперь перед нами, это и есть дворец царя. А сейчас в нем Временное правительство и Керенский.

— Зачем нас туда ведут? — поинтересовался Калой.