Из записок судебного деятеля

Имев не раз случай усомниться в соответствии его действий и распоряжений с требованиями истинного правосудия, я неоднократно убеждался в его чрезвычайной любви к делу в смысле работы, в которой он был неустанен, отдавая ей все свое время и не преследуя — насколько я его понимал — никаких личных целей. При наших разговорах о делах его специальности он со страстной настойчивостью высказывал такие взгляды, что, мне думается, решись я назвать его в глаза фанатиком, он с напускной скромностью сказал бы, подобно тургеневскому Михалевичу в «Дворянском гнезде»: «Увы! Я еще не заслужил такого высокого наименования». Он прибыл в Петербург потому, что содержавшийся в московском тюремном замке арестант Холопов оговорил целый ряд лиц в Москве и Нижнем Новгороде, а также в Петербурге в принадлежности к скопческой ереси, рассказывая, что, завлеченный в эту секту, он присутствовал при радениях скопцов и даже при наложении «большой и малой печати». Многое из этого, по словам Холопова, происходило и в знаменитом в первой половине XIX века скопческом «корабле», в доме на углу Озерного переулка и Знаменской улицы в Петербурге, где в двадцатых годах жил основатель секты «батюшка-искупитель» Селиванов и где его посещали, под влиянием увлечения Александра I мистицизмом, самые высшие петербургские сановники. Производя обширное следствие по заявлению Холопова и сосредоточив следственные действия в Москве, Реутский находил необходимым лично произвести обыски в Петербурге у целого ряда лиц, содержавших главным образом меняльные конторы. Эти обыски должны были подтвердить указание Холопова на то, что обыскиваемые не только оскоплены, но и горячо распространяют свои вредные заблуждения, приобретая угрозами и лаской, деньгами и обещанием выгод новых адептов, над которыми совершают свои изуверные обряды. Обыски эти представлялись делом сложным, требовали содействия полиции и, по настойчивому желанию Реутского, присутствия лиц местного прокурорского надзора. Каждый раз, когда он лично обращался ко мне о командировании товарища прокурора, я спрашивал его о результатах произведенного обыкновенно накануне обыска. «Самые блестящие, — говорил он мне с особым удовольствием, — улики несомненные». — «Что же найдено?» — «Да все, что нужно, все доказательства принадлежности к ереси: портреты Петра III, изображение Иоанна Крестителя с агнцем, иконы с «безбородыми» угодниками, платочки с крапинками, песок с могил Селиванова и Шилова и т. п.». — «Ну, а что дал вчерашний обыск?» — спросил я его однажды. «О! Это несомненный скопец, — уклончиво отвечал он, — и из самых вредных». — «Что же вы нашли у него?» — «Ничего не нашли». — «Чем же он в таком случае изобличается, если у него ничего не найдено?» — «Если ничего не найдено, — наставительно сказал мне Реутский, — это еще не имеет решающего значения: это только значит, что он хорошо спрятал то, что его изобличает…» Мне невольно вспомнился при этом выступ на Базельском мосту через Рейн, с которого, по рецепту знаменитого «Malleus male-ficorum» бросали в воду со связанными руками женщин, подозреваемых в колдовстве и сношениях с сатаной, причем, если таковые выплывали, то это служило доказательством их связи с дьяволом и влекло их на костер, а если не выплывали, то… не выплывали.